Владимир Курочкин - Избранное (сборник)
– Очень благодарен, – говорит, – я вам, товарищ командир, и всей команде за внимание. Только вышло здесь, по-моему, недоразумение. Рожден я буду только еще через два месяца. Пятнадцатого числа. Это даже в метрике записано. А сегодня, – говорит, – именины мои. Это правда.
День ангела. Но ведь это глупости, предрассудки. Ошибка здесь какая-то получилась, по-моему. Прямо не знаю, как это вышло?..
Кончил он, и я вижу – конфуз получился. Торт у меня чуть на пол из рук не вывалился от такого оборота дела. Положил я его скорее на стол и стою, как дурак. «Что же, – думаю, – это такое! Помню ведь, праздновали мы что-то с Ваней в тридцать пятом году. Как раз в этот день. Неужели это именины были? Ну что за парень! Ай, как подвел меня перед командиром!».
Но тот даже и бровью не повел. Взглянул, правда, на меня так, как будто я нерпа, а он охотник, потом давай смеяться. Уж и хохотал он, ребята, даже платок носовой вытащил, глаза протирал. Потом оправился и говорит:
– Вот и хорошо! Очень хорошо! С ангелом вас, дорогой товарищ Калашников. Это ерунда, что предрассудки. Один раз можно, по-моему справить. Больно уж ангел ваш хорош. Прямо, скажем, прекрасный архангел. Много он сил и бодрости вам придает. Вот мы и должны его отметить.
А потом еще серьезнее добавил:
– Это ничего, товарищ Калашников, что именины. Для дружка, как говорится, и сережка из ушка. Все мы здесь отлично знаем, за что мы вас чествуем. Примите же наш подарок. Садитесь, пейте чай, товарищей угощайте. И будьте и впредь таким же!
Я мигом опять схватил торт, поднес его своему дружку. Пожали мы друг другу руки, и я быстренько смотался в камбуз. Мне-то, уж не до чаю было. Смехота!
На другой день мы уже плыли обратно в свою базу. Только через сутки после этого командир взялся за свои шифрованные радиограммы.
И жизнь у нас пошла по-старому. Я с Калашниковым разговаривать начал, потому что уже спокойно глядел он мне в глаза. Так-то вот, ребята, человека трудно понять даже с десятого, а не то, что с первого взгляда. Подъезжал я к нему с расспросами, что он видел в перископ. А он ответил совершенно серьезно, что видел наши самолеты, и было, мол, это все на маневрах. И черт его знает, врал ли он, поддерживая планы нашего командира, или говорил правду, не знаю, – чужая душа потемки! И плюнул я на это дело и не стал его больше пытать. «Нет у него, – думаю, – доверия к другу. Ну и шут с ним!»
А еще позднее, когда мы подошли уже совсем близко к базе, он заболел, – простудился, что ли. Озабоченный командир поручил мне следить за ним. Я сидел около него и держал у его головы бутылку с холодной морской водой. Потому что у парня был сильный жар. Как только мы подошли к пирсу, там живенько его отправили в госпиталь. Ну, а там, доложу вам, Ваня поправился быстро. Он ведь все же не слюнтяй какой-нибудь был, а наш парень, подводник, нашего закала. Он не сдал-таки и выздоровел. А когда я с ним потом снова разговаривал, он так никогда, и не рассказал, что же по-настоящему он видел в перископе.
Так вот он каков, этот мой приятель Ваня Калашников. Честное слово, я не трепач, но рассказать об этом друзьям, по-моему, нет греха. Не сходить ли нам теперь, ребята, на посиделки? Уже порядком стемнело. А то, что же это такое: приехать в отпуск и не потанцевать с девчатами. Негоже это, по-моему! А что, не вышла здесь еще замуж эта рыженькая, Анюта, кажется? Где она сейчас?
1938Araneina
Рассказ
И каждый, сошедший с этой прямой тропинки в сторону хотя бы на один шаг, наверняка попадает в скрытую под ветвями и листьями глубокую яму, западню для крупного зверя, на дне которой торчат несколько острых кольев. Сначала холодок по спине от внезапного падения и тупая боль вследствие разрыва мышц, а потом, после ряда бессмысленных и уже не нужных движений, красный туман в глазах и затем тьма без единого проблеска. Навсегда! Это все из рассказов дорогого сынка. Он – охотник и любит разглагольствовать после удачных экспедиций. Возможно, что это рассказы «охотничьи» и в них не много истины. Однако какими-то путями они идут от жизни и поэтому иногда глубоко западают в память. А есть ли глубина у памяти? Есть, безусловно! Иные события и слова остаются в ней навсегда. Подобно канавкам, выжженным потоками расплавленного металла. Но есть и чепуха, напрасно обременяющая голову. Ну что такое: «и каждый сошедший с этой прямой тропинки…»? Впрочем, это все же глубоко справедливо. Это не дешево звучит. Это жизненная правда. Многолетний опыт охотника, следопыта, лесного человека. Поэтому-то так назойливо и вплетается в мысли!
А, может быть, это вспомнилось и потому, что всякая жизнь есть дорога или тропинка? Прямая или кривая, в зависимости от того, чья это жизнь. И что, если его собственные ноги не стоят на избранной им тропинке. Да, да! В сущности, вот откуда эта навязчивая мысль. Случилось так, что он сошел со своей тропинки. Вольно или невольно? Да и не в этом суть дела. Важно то, что сейчас нога занесена над западней, а другая скользит по самому краю ямы. И он уже теряет равновесие. Да что там обольщаться еще какими-то надеждами! Куда же дальше? Он уже летит к черту в пекло. Падает в эту яму. Откуда же этот острый холодок между лопаток уже в течение месяца. Безумие! Ходит, сидит, работает и все же падает. Падает, падает без конца! Нет, нет, это все что-то не так. Это не на самом деле, не наяву. Это какой-то опасный сон. Но, но… не такой уж опасный, не такой уж опасный! Можно еще схватиться за ветку рукой. Можно еще зацепиться за край ямы. Можно еще… Ах, какая чушь! И зачем все это забивает голову? Как похоже на панику. Хуже, хуже! Это – страх!
Так думает человек, которого его собеседник называет профессором, иногда коллегой, но никогда по имени. Думает и приходит в волнение от своих мыслей. Успокаивается. Потом им снова овладевает волнение, близкое к отчаянию.
– Что же вы молчите, дорогой мой профессор? – говорит в это время его собеседник.
Что на это можно ответить? Иди прочь, проклятый болтун. Я даже не желаю с тобой разговаривать. Ты – враг мой. Самый что ни на есть лютый, и я хочу хорошенько подумать, как бы мне от тебя понадежнее избавиться. Но будет ли это означать, что я схватился рукой за ветку? Нет, нет! Это будет грубая ошибка, ведущая к гибели. И профессор говорит иначе:
– Я задумался. В этой обстановке в голову приходят забавные мысли.
– Это интересно. Что же именно приходит в голову в такой заурядной и будничной обстановке, а?
– Как ни странно, я думал об охоте.
– Вот как? Это действительно забавно. Вы что же, большой любитель этого дела, а? Тонкий знаток?
– Не я, а мой сын.
– Сын? Значит он знаток?
– Ну, уж если на то пошло, так только не знаток. Это ваше выражение подошло бы на бегах или в винном погребе. Он просто зоолог.
– Ах, зоолог! Так, так. Но ведь это что-то из области зоологического сада. А?
– Да, да. Это – его профессия: ловить в разных местах зверей и привозить их сюда в клетках.
– Немного странная профессия. А? Очень даже странная! Ну, на что уж лучше – быть химиком. Вот, например, Вы или Ваш старший сын. Инженер-химик! Звучит-то как, а? И какие перспективы. Простор: изобретай, дерзай. Ведь правда – молодец?
Здесь нужно промолчать. Эта бестия слишком многословна и любопытна. Ну, так и пусть сам болтает дальше.
– Ловит зверей… Нет, не говорите, не говорите! Странное занятие. Определенно странное! Неужели этим можно серьезно заниматься, профессор, а? И даже жить!
– Ну чем же оно странное? Простое и благородное занятие. А есть действительно непонятные профессии. Вот, как при их помощи люди ухитряются жить и даже преуспевать? И еще другим мешать жить!
– А? Это намеки? Намеки, намеки! Ой, шутник. Не острите так, профессор. Прошу вас! Вы же знаете, что я чрезвычайно смешлив. Я же могу умереть от ваших острот, коллега.
– Перестаньте меня так называть! Вы все еще позволяете себе слишком многое.
– Остановитесь, профессор, остановитесь! Сейчас вы будете угрожать. Я уже это чувствую. Нет, нет, вы не должны разрушать уют этого вечера. Нам так много с вами нужно еще обсудить. А? Еще столько волнующих вопросов. Столько нужно выяснить.
– Нечего нам с вами выяснять.
– Напрасно так, совсем напрасно. Не будем ссориться, а? Выпьем лучше. Выпьем, профессор, за удачные профессии. Ведь за этим мы и пришли сюда. А?
«Я пришел сюда за другим. Да и ты тоже хочешь другого. Ты играешь в ловкую игру. Но неужели я пропал? Неужели мне не удастся вырваться?» Это профессор уже не говорит, а только думает. Он трет своей широкой и длинной ладонью висок. Там под кожей слишком сильно пульсирует синяя венка.
Собеседники сидят в углу широкого с низким потолком зала. Их разделяет столик, покрытый скатертью с желтоватыми расплывчатыми пятнами и прожженной дыркой, небрежно замаскированной пепельницей. В зале шероховатые бледно-оранжевые стены, до половины обклеенные прессованным картоном с мелким, уродливо тисненым узором. От этого стены похожи на поверхность старой заржавелой терки. Их не спасают даже розовые росписи на потолке.
