Владимир Курочкин - Избранное (сборник)
После этого случая начался между командиром и Ваней Калашниковым прямо какой-то сверхупорный и никем, кроме меня, не замечаемый поединок не «на жизнь, а на смерть». Командир старался поручать Ване при всяком удобном случае самые опасные и серьезные поручения, не считаясь с тем, входило ли это в обязанности парня или нет. Вы меня знаете, ребята, я не трепач, – я понимал, что командир его лечит и делает это толково. Приказ ведь всегда остается приказом, и его надо выполнять независимо от того, болит у тебя живот или нет. И парень из себя выходил, так старался. У него иной раз, простите за дурное слово, от волнения очевидно внутренности выворачивало, но он шел по-своему смело, зажмурив от страха глаза, глотая слюну, но все же шел, выползал на палубу, подвешивался даже веревками на корме, когда это было нужно. Может быть, у него появились седые волосы, но я не замечал их, потому что еще не подходил к нему близко, боясь смутить его слишком пытливым взглядом. Но он, по-моему, выздоравливал, ребята. Или это мне так показалось? Как будто бы срезали у него на спине полоску слишком нежной кожи и каждый день к этой ране прикладывались ладонью. Рана зудила, парень ежился, но вот рана зарубцевалась, мясо грубело и становилось уже нечувствительным к прикосновению рук. Появилась, наконец, новая, более крепкая кожа. Вот точно такое же, мне думается, ребята, происходило с ним. Мне казалось, что он становился смелей и мужественней. Но возможно, повторяю, я и ошибался. Во всяком случае, он не отвел глаза, когда однажды я посмотрел на него – и мы улыбнулись.
А еще позднее произошло, братки, следующее происшествие. Мы уже были близки к цели своего похода и все немножко волновались. И вот как-то раз, ночью, при нашем очередном появлении на поверхность, волна неудачно подхватила нас и сбросила со своего гребня вниз. Это было бы сущим пустяком, так как к этому времени мы уже ко всему привыкли, если бы не захлопнуло при этом неудачном прыжке переборку одного очень важного отсека, в котором в это время никого не было. Задвижка, ребята, а по-нашему, по-флотски, задрайка, закрыла крышку люка изнутри и мы оказались в таком положении, при котором следовало как можно скорее поворачивать обратно и возвращаться на базу. Обиднее этого ничего не придумаешь! Из-за какой-то паршивой задрайки рушились все планы. Командир стоял перед этой проклятой дверью, и его затылок багровел от злости на задрайку, и на море, и на ветер. Я никогда не замечал его в таком возбужденном состоянии. Он гладил беспрерывно свой «ежик», и выпуклые глаза его были полузакрыты тяжелыми с красными жилками веками. Он что-то соображал. Неожиданно, мысли его прервал – кто бы вы думали? Наш Ваня Калашников. Вот он каким оказался смельчаком!
– Товарищ командир, – сказал он, – разрешите…
– Пожалуйста, – ответил тот, но не обернулся.
– А что если попытаться снять вот это и это… – мой Ваня указал на некоторые механизмы на стене – тогда можно было бы…
– Что же, это можно попробовать. Возьмите себе помощника и действуйте.
Командир сказал это спокойным тоном, но было понятно всем, что он очень рад хотя бы какому-нибудь действию. Он отошел в сторону и стал порывисто вытирать тряпками вымазанные машинным маслом руки. Он смотрел исподлобья на начавшиеся работы. Наши парни стали снимать какие-то механизмы лодки, и я догадался о плане Калашникова. На переборке с левой стороны от люка открылось небольшое круглое отверстие. К нему и то начал подбираться Ваня. Пот градом лил с него. Лицо у него было такое же, как однажды на ледяной палубе, – безнадежно серое. Трудно было понять в этот раз, что у него творится внутри. Он рисковал многим: его могло придавить насмерть одним из механизмов, у которого отняли одну из точек опоры. Но Ваня изворачивался змеей, подлезал под него и, вот вам честное слово, добрался-таки до дырки. Он попросил и ему протянули проволоку с петлей на конце. И он, опустив ее в отверстие, стал, попросту говоря, «удить рыбу». Водил во все стороны своей леской, стараясь зацепить задрайку. От усердия он даже раскрыл рот. Только и недоставало ему еще высунуть язык, чтобы походить на мальчишку, ворующего крючком пряники. Картина была бы полная. В лодке стояла гробовая тишина. Командир все еще вытирал руки, но уже гораздо медленнее и спокойнее. Я так и не дождался конца дела и пошел на цыпочках в камбуз, где меня ожидали кастрюли. Напоследок я увидел еще раз щеку Вани, на ней уже краснел румянец.
Дверь и отсек, конечно, открыли. Я в этом никогда и не сомневался. У нас подобрались на лодке все же настоящие парни. Даже и Ваня Калашников – тот тоже был для нас подходящим, но я перестал его понимать за последнее время, – что же он, в конце концов, уже «вошел в форму» или нет? Теперь-то я знаю, как обстоит с этим дело, а тогда он сильно сбивал меня с толку своим поведением. Ну, скоро рассказывается, да не скоро, ребята, кончается. Прибыли мы все же на полагающуюся нам позицию. С большими предосторожностями, но все же прибыли. Вылезать на поверхность стали только в самые темные ночи и то лишь немного выше, чем на высоту рубки. А днем на мгновение высовывали перископ, командир сам лично смотрел в него, что-то записывал в свою собственную тетрадку, и никого не подпускал к окуляру. После этого мы надолго уходили в глубину и лежали там на грунте. Где мы были, я и сам, ребята, не знал и не знаю, а если и знал бы, то не рассказал. Вам это еще рано знать!
В один из таких отдыхов на грунте входит ко мне в камбуз командир и говорит:
– Слушай, Касаткин. Ты ведь работал с Калашниковым?
– Да, – говорю, – работал. Как же, мы с ним в столовой кирпичного завода работали. Помню, был еще с ним там случай…
А он мне:
– Постой, брат, постой, я не о том. Я тебя в один секрет хочу посвятить. Ты знаешь, какого числа родился Калашников?
Я было брови нахмурил, вспоминаю, потом как хлопну себя по лбу:
– Ну как же это я так, – говорю, – конечно, помню. Вот через четыре денька как раз в этом месяце и будет ему рождение. Мы еще, помню, в 1935 году справлять это думали. Очень было весело. Пришел тогда к нам…
А он опять рукой остановил:
– Очень все удачно, – говорит, – молодец ты, Касаткин, с такой памятью не пропадешь.
Потом подошел ближе и шепотком мне:
– Торт испечь сможешь?
– Есть испечь торт! – отвечаю.
– Чудак ты, – шепчет он, – да я тебе не приказываю. Сможешь из того, что у нас имеется. Выйдет?
А я опять:
– Есть! – говорю, – раз сказал есть, товарищ командир, значит будет торт.
– Ну, хорошо, – он отвечает, – я всегда говорил, что ты у нас не кок, а фокусник. Делай! Только смотри, чтобы был он с розочками из крема. И все чтобы как полагается было. Чтобы шик и блеск. Как на этот счет?
– Есть, – говорю, – шик и блеск!
– Ну и фокусник, – это он-то мне.
А я ему:
– К какому сроку разрешите? И что написать на торте?
– А ты разве не догадываешься, – говорит, – а еще чародей.
– Ко дню рождения Вани Калашникова, что ли? – говорю.
– Так точно, товарищ кок, – говорит он, глаза при этом смеются, а сам не улыбается. – И чтобы как часы. Есть?
– Есть, – говорю.
Он было пошел, да в дверях остановился, погрозил мне пальцем.
– Могила? – говорит.
– Есть могила! – отвечаю.
И пошел он по своим делам, а я принялся за свои.
Как и надлежало, торт был готов к сроку. Хороший, большой торт, со всеми подробностями. Мы до этого дня по одному разу в сутки высовывали свой глазок на несколько минут из воды, и командир, видимо, любовался красотами какой-то неведомой нам земли. В самый последний день он даже так расчувствовался, что подозвал Калашникова и велел ему посмотреть в окуляр. Тот взглянул и опять посерел с лица. А командир хлопнул его по плечу. Это был знак того, что он в отличном настроении.
– Как ты думаешь, Калашников, с самолетов нас вряд ли увидят? – спросил он его.
Калашников промолчал. Потом мы сели на грунт и в одном из самых свободных отсеков приготовили все к общему чаю. Сели свободные от вахты парни за стол. Командир махнул мне рукой. И я принес свое произведение. «Ну-ну, – думаю, – произошло событие!» Честное слово, мне было даже жалко расставаться с тортом, такой он имел отличный вид. Подношу я торт Ване Калашникову, командир поднимается и говорит:
– Это вам, дорогой товарищ Калашников, в день вашего рождения от всей команды.
И прибавил еще:
– Примите же наше скромное подношение.
А я все торт держу. Растрогался за Ваню чуть ли не до слез. Все ему простил. «Еще бы, – думаю, – в наше-то трудное плавание, на нашей-то игле, да такая интеллигентность. Ну и командир, что за парень!» И еще думаю: «Не обойдется Ваня без слезы, не такой он комплекции, чтобы смехом отделаться». Рассуждаю это я, а он встает и как всегда «не в форме». И еще бы! Чуть ли не вся команда на него смотрит. Закусил парень губу. «Ну-ну, – думаю, – что-то будет». А он говорит, да так спокойно:
