Владимир Курочкин - Избранное (сборник)
– Хороша погодка, Калашников? – кричу ему.
– Что ты там говоришь? – спрашивает он.
– Погодка подходящая для прогулки, – кричу опять.
Но Ваня ответить не успел. Лодку подбросило и снова завалило набок. А через весь нос огромная волна прокатилась. «Ой, пропал, – думаю, – Ваня, смыло парня». Нет, гляжу, Калашников на месте. Руки только скрючились у него, слишком он напряженно за леер уцепился. Потом повернулся он и к рубке быстро-быстро засеменил, не выпуская из рук веревки. А я ему ладонь навстречу протягиваю:
– Иди, – говорю, – быстро!
А он и не замечает моей руки. Сам лезет, только ноги его, словно у мухи на липкой бумаге, как-то странно волочатся. Влез. Мокрый весь, до нитки. А старший помощник – он тут же в рубке стоял, – говорит ему:
– Оморячился, Калашников! Ну, это ничего. Давно, брат, пора было. Давно. Теперь ты уже настоящий моряк, без подделки.
Старший помощник-то шутит, ему не видно за своими делами, во что превратился мой Ваня. А я-то с самого начала за ним наблюдал. Вижу, не выдержал Калашников мужской марки так, как это полагалось бы. Случилось с ним, ребята, непредвиденное несчастье. Окатило его, а он и сдал! И насколько все это серьезно было, догадался я лишь впоследствии. Полез он в люк в самом невыгодном для себя виде. Руки дрожат, чуть ли не за воздух парень хватается. И как это он только по трапу сумел спуститься – до сих пор загадка для меня. Глаза расширены и какие-то бесцветные они у него сделались. Это мне было очень хорошо видно, так как свет из люка, когда он нагнулся над ним, осветил его лицо. Сполз он вниз и скрылся у себя в отсеке. Вы не смейтесь, ребята, – это не для смеха все так получилось. Вот вам честное слово, случаются такие моменты, особенно в нашем деле, что будь ты тут кто хочешь, хоть дурак, хоть умный, имей даже семь пядей во лбу и сердце льва, – все равно станешь ты на это время вроде как мокрица. Я-то уж таких знавал парней, что на смерть в любую минуту готовы идти, на самую злую смерть. И умереть они смогут по-настоящему, как герои из героев. А ведь и они трусят. Вот оно какое дело-то, ребята. Не люблю я поэтому слова «струсил». Оскорбительное оно, нет в нем, по-моему, истинного человеческого смысла. В таких случаях лучше сказать: «Не вошел парень в форму», или «потерял форму». Эти слова куда справедливее. Правда, есть такие парни, которые всю жизнь не могут «войти в форму». Мне рассказывал однажды кто-то, как один браток от артиллерийского выстрела, как услыхал его, так и сел на землю. Ему в бой идти надо, а он словно каша гречневая, весь по крупинкам от испуга разваливается. Вы, конечно, скажете – вот таких-то и следует называть трусами. Нечего, мол, им за нашими спинами мараться. А я вам прямо скажу: лечить таких парней надо! Лечить, потому что это у них, все равно, что болезнь. И опять вы мне ответ дадите: где, мол, найти время в бою на это лечение? А я вам скажу: нашел же наш командир такое время. И кого лечил-то он? Самого Ваню Калашникова, потому что оказался, ребята, Ванюша тем самым парнем, который всю жизнь способен «быть не в форме».
Спустился я в ту ночь к себе в камбуз расстроенный. «Ну-ну – думаю, – произошло событие!» И особенно досадовал я на то, что как это я еще раньше на кирпичном заводе не замечал Ванюшкиной дряблости. А ведь был он мне другом и таким же вот неплохим парнем, как и вы.
Что нужно было после этого случая сделать, как себя вести, – мне просто в голову не приходило. Обидно было за Ваню, жалко его, но никакой помощи ему от меня не выходило, потому что пришлось его избегать. Невозможно было встречаться с ним взглядом, так как наверняка он знал, что я заметил его глаза в ту ночь и проник в его душу. От этого я и не хотел его лишний раз тревожить, потому что понятна стала тайная тревога в его голубых глазах, которой я раньше очень удивлялся. Щадил я его и старался не попадаться лишний раз на глаза. А то, что он, ребята, серьезно страдал этим недугом, было для меня ясней ясного. Он старался после этого случая совсем не вылезать на палубу, и бросил даже курить.
Лодка наша между тем совершала свое автономное плавание. Командир со старшим помощником наблюдали за морем и посылали по радио «шифровки» на базу. Дни под водой сменялись ночами на воде и наоборот, и была в этом, братки, какая-то опасная закономерность, которая заставляла иногда мысли крутиться на особый манер. Часто казалось мне, что мы теперь уже действительно превратились в огромную и очень разумную рыбину, рассекающую своим острым плавником зеленые волны моря. Но слишком задумываться на эти темы все-таки не приходилось. Кок есть кок, ребята. Много у меня оказалось забот. В море, в длительном плавании, а особенно в таком, как наше, всегда от людей требуется большое волевое и физическое напряжение. И тогда разнообразная пища – это основное. Не всякая еда в такое время парням нравится. А надо сказать прямо, здесь уже ничего не скроешь: у всех на лодке аппетит бывал приличный. И как же мне можно было ударить лицом в грязь? Вот вам честное слово, я бы не пережил, если бы мне указали, что своего дела не знаю. Назвался коком, не отходи от печки! И было у меня так заведено, что каждый кушал по вкусу и ходил сытым и довольным. Некоторые из парней не ели языковых консервов, тогда предлагал им овощные консервы, паштеты, запеканки. Сладкое какао не каждому хотелось, – готовил клюквенные кисели. Вместо жирных блюд требовали постные – пожалуйста. Имелись наготове и такие. В общем, стал я там вроде фокусника.
Я никогда не любил излишней болтовни, ребята, особенно там, на флоте. Честно работал, языком не трепал, и поэтому у меня все выходило ладно. Уж кто-кто, а я-то не зря ел народный хлеб, как скажет наш командир. Только и была у меня одна «заковыка», – это наш Ваня Калашников. Думал-думал я о том, какими бы способами помочь ему «войти в форму», и, как это часто случается, до того расстраивался, что иногда переставал замечать все вокруг себя. А на лодке в то время происходили интересные вещи. Оказалось, не только один я узнал тайну Калашникова. Командир наш тоже кое-что заметил, когда Ваня в ту памятную ночь протащился мимо него через центральный отсек к себе. Да и как не заметить этого, если уж притворяться в такой момент не было ни сил, ни воли. А опытный глаз сразу все прочтет на твоем лице. Ну, а командир? Он куда энергичнее меня стал после этого действовать с Ваней Калашниковым. Как-то в одну из ночей, когда мы были на поверхности, лез я по трапу на палубу посмотреть, какие там были звезды. Старшина Акифьев в тот раз сказал мне, что они словно серебряные рубли на небе торчат. Ну и лез я проверить его сравнение, хотя в тех широтах все было возможно, такое там яркое небо. Лезу и слышу в центральном отсеке разговор, Вани Калашникова голос и командира:
– Никак вы, товарищ Калашников, курить бросили?
– Д…да – говорит тот, – вроде как бросил…
– Ну и правильно. Очень хорошо. Утомительное занятие, что и говорить.
Это командир сказал. А сам-то он завзятый курильщик. Ну и хитер же этот наш командир! Потом он дальше Ваню пытает:
– Что, трудно, наверно, отвыкать-то?
– Д…да, – отвечает тот. – Нелегко.
– Ну, ничего, ничего. Все обойдется. Зато другим ребятам папирос больше останется. Верно? – продолжает командир.
– Д…да, товарищ командир, – шепчет Ваня.
– Ну, а гулять-то почему не вылезаешь? Подышать свежим воздухом, а? Пользуйся, а то скоро на большой срок под воду уйдем. Запасайся воздухом, – не унимается командир.
– А я… уже сегодня был на палубе, товарищ командир, – соврал мой Ваня.
– Был? Ну, и правильно, только скоро что-то ты спустился. Ведь не на вахте?
Это командир, а Ваня в ответ:
– Нет, сменился…
– Так не теряй времени, Калашников, пользуйся каждым случаем, дыши воздухом. Он хороший, морской, а то смотри, какой ты зеленый стал, – сказал ему командир и ушел к себе в каюту.
– Есть! – сказал ему вслед Ваня.
А я нагнулся и подсмотрел: схватил себя он после этого зубами за палец и укусил, а на глазах слезы блестят. Досадно парню. И такая, видно, ребята, взяла его обида, что бросился он бегом по трапу и вслед за мной полез на палубу. Наверно собрал все свои силенки и решил перебороть самого себя. Лез он уверенно. «Вот, – думаю, – правильный парень. Хочет все-таки настоящего человека из себя сделать». Но как только высунул он голову наружу, взглянул на море, так сейчас же марш обратно вниз! Подумал я, что увидал парень на море какой-нибудь странный корабль и поспешил к командиру доложить об этом. Посмотрел и я на море внимательно. И не увидел ничего кроме волн. Ночь светлая, лунная, море хорошо видно. Гудит оно вовсю, ходуном ходит, огромное, мрачное такое. И догадался я, что один вид мокрой и неустойчивой, да к тому же очень узкой палубы, этого незначительного кусочка «суши» в таком кипящем море, где в одну минуту в волнах навсегда могут исчезнуть пароходы-гиганты, заставил Ваню Калашникова «спрятать свою душу в пятки» и забить отбой. Ну что же, ребята, внутри лодки действительно было куда спокойнее. Ничто там не напоминало о море.
