Владимир Курочкин - Избранное (сборник)
Это командир, а Ваня в ответ:
– Нет, сменился…
– Так не теряй времени, Калашников, пользуйся каждым случаем, дыши воздухом. Он хороший, морской, а то смотри, какой ты зеленый стал, – сказал ему командир и ушел к себе в каюту.
– Есть! – сказал ему вслед Ваня.
А я нагнулся и подсмотрел: схватил себя он после этого зубами за палец и укусил, а на глазах слезы блестят. Досадно парню. И такая, видно, ребята, взяла его обида, что бросился он бегом по трапу и вслед за мной полез на палубу. Наверно собрал все свои силенки и решил перебороть самого себя. Лез он уверенно. «Вот, – думаю, – правильный парень. Хочет все-таки настоящего человека из себя сделать». Но как только высунул он голову наружу, взглянул на море, так сейчас же марш обратно вниз! Подумал я, что увидал парень на море какой-нибудь странный корабль и поспешил к командиру доложить об этом. Посмотрел и я на море внимательно. И не увидел ничего кроме волн. Ночь светлая, лунная, море хорошо видно. Гудит оно вовсю, ходуном ходит, огромное, мрачное такое. И догадался я, что один вид мокрой и неустойчивой, да к тому же очень узкой палубы, этого незначительного кусочка «суши» в таком кипящем море, где в одну минуту в волнах навсегда могут исчезнуть пароходы-гиганты, заставил Ваню Калашникова «спрятать свою душу в пятки» и забить отбой. Ну что же, ребята, внутри лодки действительно было куда спокойнее. Ничто там не напоминало о море.
После этого случая я уже твердо знал, что командир все понимает, и стал ждать, что же будет дальше. И стоило ждать, потому что было это только всему начало, а позднее события развернулись так, что я только удивлялся, сидя у себя в камбузе у кастрюль. Всплыли мы раз, против обыкновения, на рассвете. Командир срочно хотел передать по радио сообщение на базу. Выскочила наша лодка, как морж из воды. Море спокойно, волна небольшая. И все как бы в порядке, но только в тех широтах, ребята, никогда не забывайте, неожиданности могут вам как снег на голову свалиться. Так и в этот раз. Был крепкий морозец, и в воздухе было гораздо холоднее, чем в воде. Так что не успели мы оглянуться, как наша лодка заблестела, засверкала в зеленоватом морском рассвете. Корпус нашей посудины покрылся коркой льда. Солоновато-горького и рыхлого, как морская соль. Вся лодка стала похожа на длинную глыбу мутного хрусталя, чудом плавающего в море. Если вы, ребята, когда-нибудь читали, какие в Гренландском море встречаются ледяные горы – айсберги, то вы сможете себе представить нашу лодку коли уж не горой, так по крайней мере холмом причудливой формы. И пушка, и рубка, и антенны покрылись таким толстым слоем льда, что новичку все это показалось сном. Брызги от волн непрерывно наращивали лед, и в конце концов на антеннах образовались пудовые сосульки. А это уже грозило опасностью, потому что медная трубка антенны могла легко сломаться. В таких случаях нужно всегда как можно скорее скрываться под воду или сбивать сосульки вручную.
Я торчал в рубке, когда командир вызвал к себе Калашникова. «Ну-ну, – подумал я, – произошло событие!» Командир стоял, как всегда, без головного убора, краснолицый такой здоровяк. Поверх его кителя была надета жилетка из пыжика. Надо сказать, что когда мы бывали в море во время морозов одни, своей семьей, то нам разрешалось надевать дополнительно еще личные теплые вещи: фуфайки или ватные штаны, а некоторые припасали себе, считая их очень удобными, даже авиационные шлемы. Так вот, ребята, Калашников, как говорится, не заставил себя ждать. Он вылез из люка, но я не сказал бы, что вид у него был солидный. Как и полагается, он не «вошел еще в форму». Просто не мог мой парень хладнокровно смотреть на море, которому конца и края не было видно. И, верно, по его тогдашнему понятию, весь мир уже утонул в этом море и теперь была самого Калашникова очередь. Болезнь его еще явно не прошла. Необходимы были какие-то срочные меры. А какие? Это знал только командир.
Да, это было незабываемое зрелище. С одной стороны, командир, сурово разглядывающий своими, готовыми выскочить из орбит, маслинами Ваню Калашникова, и с другой стороны, – тот, с желтоватыми кругами под глазами, бледный, измученный тайными страхами. Так они стояли с минуту друг у друга перед самым носом, потому что вокруг было очень тесно. Потом командир отвел от моего друга глаза и посмотрел на меня. Не знаю, почему он меня тут же не послал вниз, может быть оставил как свидетеля, только потом он все так же, не глядя на Калашникова, сказал:
– Вот что, товарищ Калашников, хотя это и не ваша обязанность, но я бы просил вас оказать услугу. Взять ломик, вон он там, в углу, и сбить к чертям весь этот ледок с антенн. Он нам совершенно не нужен.
Заметьте, он не «приказываю» сказал, а так это просто: – «окажите услугу». Как будто мы были где-нибудь в клубе, и речь шла об одной папиросе. Вот он каков, наш командир! Тонкая штучка. Ну, и Ваня в эту минуту был тоже в своем роде бесподобен, так что я даже отвернулся, мне стало больно за приятеля. Насколько я успел заметить, в нем разгорелась и какую-то одну секунду продолжалась борьба. Она вспыхнула как сырая спичка и тотчас угасла. С лица он совсем посерел. Губы посинели и ослабели как у младенца. Пальцы задрожали, Ваня молниеносно сжал их в кулаки. А сам он дрогнул и дернул головой, как будто кто-то дал ему легкого щелчка под подбородок. Вот я сейчас рассказываю и соображаю, ребята: может быть я тогда и ошибся. Может быть, борьба между страхом и долгом у него еще продолжительное время шла, и он только сумел так ловко напрячь все свои силы, что скрыл ее внутри себя. Может быть, борьба эта продолжалась и тогда, когда он брал маленький, увесистый железный ломик и когда вылезал на палубу. Помню, он взглянул на меня, а командир тем временем быстро спустился вниз. Взглянул мой Ваня и обомлел. Исчезли опять у него его голубые глаза. Слились они с цветом его лица и казались такими же серыми. Ну и выразительные же они у него в тот момент были. Просто диву дался, братки, все можно было прочесть в них. И такое сквозило там, в глубине зрачков, отчаяние, что пропала к нему неприязнь, появившаяся минуту назад, и заполнила всего меня жалость. Появилась она искренно, прямо от самого сердца. Даю вам слово, был он мне в то самое раннее утро дороже брата родного, хотя с этими, как их обычно называют, трусами дело иметь все-таки противно. «Эх, Ваня, Ваня, – подумал я, – рубай ледок, не бойся. Рубай, дорогой мой». И не стал я на него глядеть, ребята, не стал мешать. Небо распускалось над нами во всей своей красе. Зеленоватая, зимняя предрассветная мгла отступала перед розовым сиянием восходящего солнца. И никогда никто, братки, не сможет этого изобразить, так же как нельзя полностью рассказать о переживаниях человека. Можно только делать какие-то намеки, но все равно не расскажешь всего, что происходило в то утро на небе и в душе Калашникова. Я искоса поглядывал на него, но так, чтобы не смущать парня. Он неуверенно сбивал сосульки. Они с грохотом валились на палубу лодки, рассыпаясь еще в воздухе от сотрясения. Синий на морозе металл впивался в мякоть льда, охапками летели брызги. И у меня создалось впечатление, что собственно Ваня сам вызвался колоть сосульки, и что он смелый парень и все такой же курильщик, и ему ничего не стоит пробежать во время шторма, не держась за леера, от носа к рубке. Да и что там страшного – рубить лед, – братки! Правда, палуба выглядела, как хороший каток, на нее, звеня, наплывали волны, и море качало лодку, и не было уверенности даже у меня, что от этой качки не съедешь в зеленую чавкающую воду. Вот она, какая наша жизнь подводников. Схватил я тогда гаечный ключ и тоже вылез на палубу. «Нечего тут больше небо разглядывать, – думаю, – порубаю-ка и я ледок. Веселей будет». А Ваня мой делает в это время вид, что он очень уверен в себе. Стоит, широко расставив ноги, и как будто держится на них крепко. А я-то вижу, ребята, помимо его воли, пока он правой рукой лед скалывает, его левая рука за спиной леер шарит. Как нащупает его, парень успокоится и отпустит веревку, а потом снова шарит и ищет. Смехота! Но я уж тут не стал больше его разглядывать, схватился покрепче за веревку и давай колоть. «Душа, – думаю, – вон из меня, если не сколем все до прихода командира!» Ну, и скололи мы этот «сахарок». Все антенны очистили. Влезли в рубку, спустились в лодку. Все молча проделали. Друг на друга не глядим, как будто и не наших рук все это дело. Калашников пошел доложить и быстренько исчез, побежал, как видно, к своим моторам. А командир, – он как раз на пороге своей каюты стоял, – посмотрел на меня и погрозил пальцем. Это тоже у него привычка – пальцем грозить. А глаза его совсем выскочить готовы были, словно он напрягся и внутри у себя смех сдерживал. И откуда только он мог все видеть?
