Владислав Шурыгин - Тревожный берег
— Это моя резиденция. Так сказать, рабочий кабинет. — Он мог бы и не пояснять. Русов сразу понял это.
— А ты ложись на эту койку! На ней, между прочим, мой друг Коля Цибульский спал. Хороший человек. Да, кстати, как он там? Вот и я говорю, парень как парень, а здесь он что-то начальству не понравился. Вот эта — твоя тумбочка. — Бакланов открыл дверцу. На внутренней стороне ее была наклеена вырезка из журнала. Улыбающийся Жерар Филип обнимал за плечи какую-то кинозвезду. Бакланов подмигнул:
— Тоже Филипп. Только французский. Жил немножко веселее, чем я.
Русов снял панаму, присел на край кровати. Огляделся.
— Так, понятно… А табуретки у нас есть?
Рогачев усмехнулся: «Чудной какой-то этот сержант. Только заявился и уже говорит „у нас“».
— А як же. Тильки они в столовой стоят, — пояснил Кириленко.
Столовая — маленькая комнатушка. У окна — стол, обитый белой жестью. Здесь же печка, самодельный шкафчик для продуктов. У противоположной стены другой стол, вокруг него табуретки. Столы чисто выскоблены и вымыты, табуретки расставлены аккуратно. Нештатным поваром на точке работает Кириленко. Уже одно то, что здоровяк-солдат заботится о товарищах своих и много времени проводит у жаркой плиты, внушало уважение к Кириленко.
— О, здесь чувствуется хозяйская рука, порядок. А в той комнате… Это вам, Бакланов, просто повезло, что капитан пе зашел в домик. Койка-то у вас не убрана. Или здесь за беспорядок не ругают?
Солдаты переглянулись. Бакланов короткими сильными пальцами поскреб чуб,
— Ругают, говоришь? Все здесь бывает. Только на губу отсюда не сажают. Вон его посади, — Бакланов кивнул на ефрейтора, — так кто тогда работать будет? Сам капитан, что ли? Здесь, брат, тяжелая служба, тяжелые условия, ну и многого, что положено солдату по уставу, — нема. Следовательно, и с нас спрос такой. Вот.
Бакланову, убежденному в своей правоте, в том, что он живет не «как человек», было даже приятно говорить н лицо аккуратному сержанту о той суровой необходимости, которой этот сержант там, в Морском, наверняка не нюхал. Лишь одно удерживало Бакланова от прямой грубости: сержант только что приехал, и все население точки еще считало его гостем. А с гостем ругаться неудобно.
— А что здесь не уставное? Что положено, а нет? — спросил Русов, не желая уступать разбитному дизелисту. Спросил и тут же пожалел. Бакланов ответил с нескрываемым вызовом:
— Вот я, когда дождь, в мокрых сапогах хожу. А по уставу чуть ли не комната для сушки предусмотрена. Только нет этой комнаты. Раз! В прошлую ночь карабин Нике на череп упал. А для оружия по уставу комната положена. Два! Зимой «до ветру» в такое шаткое сооружение бегаешь, что насквозь продувает. А по уставу небось теплый туалет положен. Это три.
Ответить ему сержант не успел. Вмешался Кириленко:
— Ну что ты прицепився, як репей до штанив? Не успел человек приехать, а ты со своими уборными да едой лезешь.
Славиков улыбался: «А что, интересно».
— Правильно, кончайте этот разговор. — Подошедший Далакишвили тронул Филиппа за плечо:
— Пойдем перенесем продукты.
Бакланов расправил гимнастерку, надел панаму.
— Я что? Я ничего. Просто человек поинтересовался, и ему ответил.
* * *Ночью станция работала по заявке КП. Русов сидел в кабине управления, возле одного из гудящих металлических шкафов, начиненного донельзя электронной аппаратурой.
Станция эта была хорошо знакома Андрею. На ней работал он сразу после окончания учебного подразделения. Позже освоил более мощную систему, а потому, как в таких случаях бывает, вспоминал он эту «старушку» быстро. И каждый ее блок, каждый переключатель как бы заново приобретал сейчас свое назначение, свою взаимосвязь со всем, что находилось рядом.
Да и характер работы поста отличался от других постов роты. И срочную служат два года. Тридцать третий работал «в курортном» режиме, а говоря понятнее, он не нес боевого дежурства по обзору воздушного пространства, и здесь при заступлении на смену не звучали торжественные слова приказа: «К охране воздушных границ Союза Советских Социалистических Республик приступить!»
Станция обслуживала участок неба по проводке самолетов на морской полигон. И вот сейчас, в ночи, бомбардировщики шли к своему квадрату. Отбомбятся они, «отглушат рыбу», как в таких случаях говорят на посту, и на станцию поступит команда: «Выключиться!» Куда как просто! По в простом наверняка были скрыты свои премудрости, свои секреты, и Русов должен был постичь их.
Андрей присматривался к своим новым товарищам, подмечал особенности каждого. Рогачев несколько рисовался перед ним. И аппаратуру включал с виду небрежно, почти не глядя на тумблеры. Визирную линейку вращал по экрану одним пальцем играючи, но опыт чувствовался. Отсчеты целей, передаваемые на командный пункт, шли у него без единой поправки, четкие, лаконичные. Записи на специальном планшете Владимир делал спокойно, как будто записывал таблицу умножения. В паузах между командами Рогачев отворачивал от экрана свое голубое лицо и о чем-то беседовал с сидящим рядом Кириленко. Вскоре Кириленко подменил его. Голос у него глуховатый, густой. С КП несколько раз переспрашивали, когда Кириленко, войдя в раж, сбивался с русского языка на украинский.
Славиков, сидя за ширмой, досадовал:
— Эх, Ваня… Портит марку фирмы.
Позже заходил Андрей и к дизелистам. Освещение у них — во всю яркость. Очень шумно от работающего дизеля. Бакланов, сидя на раскладном брезентовом стульчике, читал стихи модного современного поэта. Точнее, не читал, а заучивал какое-то стихотворение наизусть. Книга лежала на коленях, глаза устремлены в потолок, а губы шептали неслышное. Увидев сержанта, Бакланов удивился, приветливо поднял руку, что-то прокричал. Андрей разобрал только: «…на твоем бы месте… без задних ног».
В три часа ночи дали отбой. Все пошли спать. Завесили окна, потушили свет. Когда сержант спросил об охране поста, Рогачев сонно ответил:
— Иди, поохраняй, если спать не хочешь, а с меня хватит.
Лишь Далакишвили пояснил из угла:
— Пограничники нас охраняют. Все хорошо будет. Спите, товарищ сержант.
Пограничники? При чем здесь пограничники и пост 33? Русов не сразу понял, но спрашивать не стал. Очевидно, Далакишвили имеет в виду пограничный наряд, что наблюдает за этим участком побережья. Мирно тикали часы. Слышался храм Бакланова, тонко посапывал Славиков.
«Какой у нас завтра день? — вспомнил Русов. — Четверг? Впрочем, это но имеет никакого значения. Здесь все дни одинаковы. Сутки рвутся надвое. Ночью работа — днем отдых. А „воскресенье“ здесь объявляет КП. И так неделя за неделей, месяц за месяцем…
Нет, я не прав! Дни должны иметь свое значение! Иначе служба и жизнь здесь будет такой, как о ней говорил дизелист Бакланов. Тогда Бакланов окажется прав, он будет здесь авторитет и заводила, а этого быть не должно» Русов еще точно не знал, с чего он, как командир, начнет свой первый день, но думал об этом упорно, до боли в висках. Его первый командир любил говорить: «Чтобы правильно что-то сделать, надо капитально все обдумать.» Солдаты спали. Деловито тикали часы, отсчитывая минуты солдатского отдыха, а Русов все думал.
5
Одно из окон завешено неплотно, и лучи солнца, прорвавшись в большую щель, постепенно добрались до лица спящего сержанта. Русов открыл глаза… Первое мгновенно не понимал, где он и что с ним. Но вспомнилась прошедшая ночь, боевая работа — лунный свет экранов в кабине управления, голубые, строгие лица операторов, его новых товарищей, его подчиненных. Они еще спят. Время около одиннадцати…
Андрей вышел из домика. Лучи солнца ударили в глаза. Андрей прикрыл их руками. Привычное, знакомое ощущение оператора, вышедшего из темной кабины. На яркий свет смотреть сразу нельзя, но это ничего, не страшно. Нужно только сосчитать до тридцати, а затем, убирая руки, открывать глаза.
Вот и все. Только на море глядеть невозможно, оно играет серебристыми блестками. Оно голубое, совсем голубое и поэтому почти сливается с небом у горизонта. Ветерок освежает голову и плечи. Скинув майку, Андрей делает несколько резких размашистых движений физзарядки, мелким пружинистым шагом бежит вокруг холма. Потом берет ведро и набирает воду из большого врытого в землю бака. От солнца бак защищен ветхим деревянным навесом. Умывается под ржавым умывальником.
Андрей трогает пальцами внутреннюю стенку умывальника — вверху сухую, известково-шершавую. Отщипывает кусочек… «Чудак… Известь как известь. И не соленая. Конечно же здесь умываются пресной водой, хотя она и привозная. А солнце печет — искупаться бы…»
Русов с завистью смотрит на море, на крутую, утоптанную тропинку, уходящую к самому обрыву, к одной из расщелин. Интересно, какой здесь спуск к морю — козьи тропы или ступени? В роте у Шахиняна еще с коих времен были вырублены в туфе ступени и к каждой пригнана дощечка…
