Владислав Шурыгин - Тревожный берег
Брать круто сразу или, может, как-то разъяснить, напомнить? Где же золотая середина?»
— О чем думаешь, Андрей? О чем закручинился?
— Девчонку небось в Морском оставил?
— Да так… Нет у меня в Морском девчонки.
— Ничего, Андрюха, служить-то всего несколько месяцев осталось. Дембель не за горами.
«Как он запросто перешел на „ты“, Андрюхой стал звать… Рогачев для него просто „Володька“. Да, Бакланов здесь по-прежнему всем правит и крутит. Значит, начинать надо с него. С него, а глядя на то, как я осажу их „вожака“, приутихнут, сделают выводы и остальные. Была бы веская причина… Глупо, пожалуй, я сегодня вел себя, точно мальчишка, выступал перед ними. Вот, мол, как я умою прыгать и нырять, вот какой я ловкий… Удивил их? Конечно удивил. А Бакланов просит потешить его перед обедом, показать еще раз. Ну уж дудки! Надо себя брать и руки. Прежде всего себя».
— Ты что, всегда такой серьезный или напускаешь на себя?
— Я, что ли?
— Ну да, ты.
— Напускаю, конечно, но в общем — серьезный.
Все засмеялись. Приятно, когда сержант умеет шутить.
— Ничего, служба у нас тихая, воздух отличный. Помотаешь, Андрюха, отойдешь душою, — успокоил Бакланов.
6
Случай поставить Бакланова на место вскоре представился.
Ночью, как и до этого, была работа, но станцию выключили сравнительно рано, что-то около часу ночи.
Утром Андрей включил транзисторный приемник, который по тем временам был большой роскошью. На малой громкости послушал последние известия.
Из-под простыни вынырнул Славиков.
— Я прослушал: Гагарина еще одной Золотой Звездой наградили? Болгары? Здорово! Так и должно быть! Юрий Гагарин — герой не только нашей страны, герой всей планеты, цивилизации всей… Одно слово — первый! Резо! Ты полетел бы в космос?
И оказалось, что и Далакишвили уже не спит. Конечно же, Резо полетел бы в космос. Он даже согласен полететь и не возвратиться живым, лишь бы вся страна, весь мир говорили: «Далакишвили! Далакишвили!»
— Авантюрист! — буркнул Рогачев.
— Кто авантюрист? Я, да? — засмеялся Далакишвили. — Патриот, кацо! Патриот! Вся Грузия гордиться будет, понимаешь?
Русов поймал веселую музыку, и под нее вот так незаметно, за разговорами и шутками поднялись все, кроме русовского соседа по койке.
Бегали к морю, купались, делали зарядку. Русов возвратился в домик несколько раньше других. Бакланов все еще спал.
Судя по глубине дыхания, можно было с уверенностью сказать — смотрел он не последний сон. «Этак можно часов до трех-четырех проспать. А как же боевая учеба, политзанятия, книги, спортивная и комсомольская жизнь? Может быть, не будить, пусть спит, пока не выспится? Но ведь всем остальным хватило восьми часов сна. Может быть, именно поэтому Бакланов и считает, что дни не имеют значения. „Солдат спит — служба идет!“ Нет, это неправда! Бакланов, как черепаха панцирей, прикрывается этой поговоркой. Когда солдат вот так спит, служба страдает. Нет, Бакланов, хватит спать, хватит храпеть!»
Русов дернул занавес. Темная, плотная материя, которой в комнате завешивали окно, затрещала, нехотя сползла с гвоздя. Солнце залило комнату. Бакланов заворчал, натянул одеяло на голову. Русов откинул одеяло.
— Бакланов! Подъем!
Если бы в эту минуту упало солнце или произошло землетрясение, Бакланов удивился бы, наверное, меньше, чем услышав команду «Подъем!» и увидав стоящего рядом сержанта.
Он до конца еще не понял происходящего, деревянно улыбнулся:
— Шутник… Дай-ка одеяло! — Закрыл глаза, вяло пошевелил рукой.
«Ну уж дудки! — решил Русов. — Больше не поспишь!»
— Рядовой Бакланов! Подъем! — В голосе Андрея — твердые, категорические нотки.
Команда прозвучала, пожалуй, даже несколько громко для помещения, но уж так вышло…
Открыв глаза, Бакланов молча смотрел на сержанта. Затем приподнялся, заспанный, взлохмаченный.
— Дай сюда одеяло! Тебе говорят?
— Нет, не мне. Это вы, когда демобилизуетесь, можете своих друзей на «ты» величать, а я вам не «ты», а «товарищ сержант». Вставайте, Бакланов. Вы спали почти восемь часов.
— Постой, по…стой, ты что? Серьезно или… — растерянно, с трудом подбирая слова, произнес Бакланов, видя, как сержант спокойно кладет одеяло на стул. Сон как рукой сняло. «Ах, так?! Значит, решил меня на третьем году к порядку приучать? А я… я плевал на таких учителей!»
Филипп стал босой ногой на пол и, мрачно сопя, потянул одеяло к себе.
— Отдай, слышишь! Я по-хорошему прошу. Отдай!
Казалось, одеяло было уже у него в руках. Но в то же мгновение оно отлетело на кровать Славикова.
— Рядовой Бакланов! Встать!
Бакланов вскочил. Злость распирала душу солдата. «Такой же человек, как я… служит тоже срочную службу. Подумаешь, три нашивки на погоне, и уже кричит. Нужно ому что-то ответить, иначе привяжется и будет вот так каждый день. А что в нем особенного? Деревня-матушка. Чубчик куцый, ежиком, приплюснутый утиный нос, ему бы сено косить или коров пасти, а тоже мне, корчит из себя. Вон даже лычки новые пришил, чтобы виднее, что он… Смотри-ка, ждет, когда я ему „есть“ скажу. По дождешься, не на зеленого нарвался», — зло подумал он.
— Рядовой Бакланов! Я к вам обращаюсь.
Бакланов с силой вдохнул воздух, сказал что-то вроде «эх!» и еще раз с головы до ног смерил сержанта злым взглядом. Круто повернулся, вышел на улицу. Дверь жалобно заскрипела, осталась открытой.
Пошел Кириленко.
— Шо це таке с Баклашой? Як пэс с цепи, лается матюком.
Входили остальные. Рогачев тоже спросил, что случились, почему Бакланов такой злой выскочил.
— Встал по команде «Подъем», — ответил Русов.
— По команде?.. — переспросил Рогачев. Брови его удивленно изогнулись.
— А очень просто. Как по уставу положено. Дал я команду ему «Подъем». И все тут.
— Так. Понятно…
Рогачев метнул на дверь тревожный взгляд и принялся настилать постель. Застилал не торопясь…
Далакишвили засмеялся:
— Хорошо! Честное слово, хорошо! Бакланова подняли! А я-то думаю, зачем человек нервничает так рано? Тижоло вам будет, товарищ сержант, каждый день поднимать Бакланова. Он любит сладко поспать…
— Ничего, привыкнет… Здесь не детский сад, а боевой расчет! — отрезал Русов. — Почему всем хватило восьми часов сна, а Бакланову мало? Вот почему вы встали, а он спит?
— Я? Все встали… — растерялся Резо. Его постарался «выручить» Рогачев.
— Приемник разбудил, а то бы еще поспали…
— Вот и прекрасно, — метнул в его сторону взгляд Русов. — Значит, будем включать приемник в определенное время.
— По уставу? — насмешливо спросил Рогачев.
— По уставу!
— Да, парни… — протянул Славиков, печально качая головой.
— А, подумаешь! — ни к кому не обращаясь, сказал Далакишвили. — По уставу так по уставу, все равно день за день — служба идет.
«Молодец, сержант! Добре взялся…» — думал Кириленко.
…Андрей перебирал в тумбочке. Она была теперь на двоих… Верхнее отделение — Бакланова, нижнее его. Хозяин верхнего не очень-то был аккуратен. Пачку сигарет, массивный самодельный портсигар, письма пришлось переложить наверх. На обычных солдатских конвертах по диагонали было написано крупными буквами цветным карандашом: «Жду ответа, как соловей лета», «А еще по закону — привет почтальону»… Русов обратил внимание на закорючку внизу — подпись отправителя, Циб… Цибульский? Вспомнилось сказанное еще кем-то в роте Шахиняна, что Цибульский тоскует по своему закадычному дружку, даже вроде бы письма ему пишет, хотя служат друг от друга в полутора часах ходьбы.
Бакланов пришел с моря мокрый, хмурый и подчеркнуто спокойный. Ни на кого не глядя, вытирал голову полотенцем, потом молча застилал постель.
— Всем привести себя в порядок! Почиститься, побриться, ну, в общем, знаете, — сказал Русов, видя, что Славиков натягивает гимнастерку.
Гимнастерка замерла над головой солдата, затем медленно сползла на колени. Славиков стал сосредоточенно разглядывать тусклую медную пуговицу. Кириленко молча копался в тумбочке. Рогачев искоса взглянул на свою гимнастерку, лежащую на табуретке. «Хорошо, что воротничок свежий, а то заставил бы подшивать. Пришлось бы выполнять его команду. А почему я сам раньше не мог, как он, заставить всех делать то, что положено по службе, ничему не мог приказать? А ведь у меня были такие права. Были…»
Далакишвили раскладывал на тумбочке принадлежности для чистки пуговиц. Сидя на корточках перед койкой, Бакланов гляделся в маленькое зеркальце, стоящее возле подушки. Поплевывая на ладонь, пытался приосадить крутые волны чуба. И вдруг озорно крикнул Рогачеву:
— Володька! Приказ на зеленые пуговицы перейти был? Где пуговицы? Чего доброго, некоторые начальники медяшку драить заставят!
