Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Сергей Сергеевич в эти дни всех сторонился, держался незаметно. Нехорошие предчувствия теснили грудь. Словно с кем-то из близких случилось несчастье, но он не знал с кем. В день возвращения Инны он подарил ей красные астры. Его испугали ее пустые глаза.
В конце следующей недели он ни с того ни с сего принес полный портфель огромных гранатов и свежих грецких орехов. Высыпал на лабораторный стол, пригласил всех угощаться. Свежие орехи легко кололись чугунной гирькой, и Сергей Сергеевич как-то умудрялся не повреждать ядра, похожие на маленькие мозги крошечных млекопитающих.
Обсуждали последние лабораторные новости. Восторженный Ласточка расхваливал дары лютамшорского рынка. Сергей Сергеевич установил регламент: они закончат совещание не раньше, чем Инна съест все очищенные им орехи, сложенные на чистом листе фильтровальной бумаги.
Когда стали убирать со стола, Триэс в той же наигранно-серьезной манере повелел Инне взять оставшиеся орехи и фрукты с собой, поскольку его портфель будет занят двумя дурацкими диссертациями, по которым придется выступить оппонентом. Инна смутилась и вежливо отказалась.
— Да куда ей столько? — поддержал аспирантку Ласточка.
Профессор взглянул на Валерии хохолок, и чем-то он ему на этот раз не понравился.
Импровизированный пир кончился. Гранаты пролежали месяц и начали съеживаться. Неоднократно сотрудники напоминали Сергею Сергеевичу, но каждый раз он почему-то забывал взять их домой.
Осенью перегорело все. Листва облетела с деревьев, усыпала крыши, дорожки, запорошила подъезды институтских корпусов. Солнце почти не проглядывало сквозь плотные облака. Пышное багряно-золотистое одеяние слиняло, Лунино залило дождями, листья прилипли к асфальту, начали гнить, и теперь водители на дорогах опасались увеличивать скорость. Порывы холодного ветра сдували последнюю трепещущую мелюзгу, которая, шурша, медленно опускалась на коченеющую землю, точно обреченный на верную гибель массированный воздушный десант. Деревья, заборы, дома стояли голые и неприбранные. Однако идущий вдоль леса прохожий все еще мог наблюдать случайный куст или небольшое деревце, жарко полыхающее среди обнаженной природы. Эти держались до последнего, но в конце концов и они облетели.
Осенью перегорело все. Зимой все замерзло. Покрылся снегом пригорок, с которого в незапамятные времена Скипетров-младший скатывал снежный ком под ноги идущему из стеклодувной мастерской человеку, чье лицо он давно забыл. Дорожка, ведущая к Машинному залу, настолько обледенела, что ее приходилось посыпать песком с солью. Белая Вода застыла последней. Впрочем, в декабре и на ней уже сверкали проворные коньки мальчишек.
Осень обещала долгую зиму, зима — нескорую весну. Все дни и вечера Инна проводила в лаборатории, надеясь к марту завершить экспериментальную часть своей как бы незаконной уже теперь работы. Постепенно приходила в себя, внутренне оттаивала. С Сергеем Сергеевичем у нее установились наконец ровные, вполне сносные отношения. Алексей возвращался домой поздно, случалось, даже не ночевал, и это как бы снимало с нее часть вины перед ним. Только за Тонечку болело сердце: весь день одна. «Ну ничего, — утешала она себя. — Если защищу диссертацию, как-нибудь наладится».
2. АДЮЛЬТЕР. ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГООщущение, что Инна его предала, поманила и убежала, все более овладевало Сергеем Сергеевичем. Когда он впервые подумал об этом: еще в Приэльбрусье или уже здесь, в Лунине?
Мучимый неразделенным чувством, томимый неосуществимым желанием, Сергей Сергеевич снова и снова возвращался к причинам случившегося. Он перебрал множество вариантов, но каждому из них не хватало логической цельности, органического единства. Конец и начало не согласовывались, одно отрицало другое, и ни один вариант не вмещал в себя всех известных фактов и соображений, которые Сергей Сергеевич пытался привести к стройной системе. Нет, не получалось ни черта! И тогда он определил для себя поведение Инны как бессмысленное предательство, как некий аналог немотивированного убийства, проистекающего из склонностей характера и порочного свойства души. Иных объяснений просто не находилось.
Где-то в груди болело и ныло постоянно. Он кусал по ночам подушку, чтобы подавить стон, днем же твердил про себя: «Она сделала из меня мешок с дерьмом», — и тогда становилось чуть легче дышать, жить, носиться по учрежденческим лестницам с этажа на этаж.
Так болело до самой зимы — изо дня в день — не отпуская: днем тише, ночью сильнее. И вдруг он словно прозрел. Да что он с собой делает? В какую устремляется бездну? Кому нужен весь этот абсурд, сумасшествие, губительная вера в невозможное?
И вот его начало раздражать в ней все. Уже только по инерции продолжал он мысленно гнаться за ней, не представляя, что станет делать, если догонит. Двигала ли им еще любовь или уже ненависть? Страсть или оскорбленное самолюбие?
Он лежал без сна, уставившись в потолок, видел в своем воображении ее лицо, глаза, запекшиеся на морозе губы. И без нее не мог — и страдал с нею рядом. Она дразнила своей близостью и не подпускала, а он, обезумевший тигр, продолжал мчаться, преследовать. Куда и зачем? Первобытное земное чувство сменялось острыми приступами идеализма. Достоинство Степанова-интеллигента глубоко оскорбляли и ранили необузданные низменные порывы, обнаженные звериные клыки. Он с радостью подпилил бы их, но тигр — увы! — не давался, дабы выжить в процессе дальнейшей эволюции…
Спустя какое-то время после прихода триэсовской компании в дом, его жена сказала:
— Знаешь, мне понравилась твоя аспирантка. По-моему, она очень мила, хотя и несколько простовата.
Да, Дине хватило ума не отозваться дурно о сопернице. Вздумай она сказать: «Как ты посмел привести в дом эту…» — и он бы наверняка сорвался, ушел куда глаза глядят.
А тут жившее в нем до сих пор представление о прекрасной Инне само по себе вдруг отделилось от него, точно мыльный шар от соломинки, чуть отлетело в сторону и лопнуло. Он вдруг обнаружил дефект в собственном зрении, вопиющую нелепость своего поведения и теперь, прозрев, воспринимал минувшее как красочный сон. Если что и связывало его еще с Инной, то эта связь из плотской, горячей, живой перевоплотилась в почти эфемерную, умозрительную, и то, что пока болело, было, наверно, только остаточной памятью.
Женщины перестали существовать для него. Желания угасли. Он просто умер, хотя никто этого не заметил, даже Инна, продолжавшая делать все возможное, чтобы изуродовать их отношения до неузнаваемости. Точно она задалась безумной целью до основания разрушить едва построенное, погубить ту крошечную планету, зачаточную цивилизацию, которую они пытались было создать в далеких предгорьях Эльбруса.
Все близилось к завершению. К печальному, противоестественному концу.
Тянулись нескончаемые переговоры с начальником отдела о судьбе кетенов. Сергею Сергеевичу предлагали уже самому найти формальные основания для закрытия темы.
— До каких пор вы собираетесь упорствовать? — недоумевал Сирота.
— Пока кто-нибудь не докажет однозначно, что кетены вредны.
— Опять двадцать пять!
— Согласитесь, это не довод.
— В таком случае, — нахмурился Игорь Леонидович, — мне придется доложить о вашем отказе Самсону Григорьевичу. Пусть сам разбирается. Не пойму, почему все же вы не хотите?..
— Просто никак не могу забыть, ч т о и к а к говорилось о кетенах еще недавно. Какие были статьи в газетах. Какие передачи по радио и телевидению…
— Что же тут удивительного, Сергей Сергеевич? Тогда была другая ситуация. А сейчас — несвоевременно. Признайтесь, вами движет… личная заинтересованность? — доверительно спросил Игорь Леонидович.
— Разумеется.
— Я не о том… Ваша аспирантка… — Игорь Леонидович, казалось, смутился. — Вопрос деликатный… Скажите… ммм… у вас с ней…
— Прекрасные отношения.
— Понимаю. Мда. Ммм… Не более?
— Да вы что, Игорь Леонидович! — Сергей Сергеевич улыбнулся открытой, простой, несколько даже грубоватой улыбкой. — Ну а если и более? Это ведь моя, а не чья-нибудь еще аспирантка.
Мужчины расхохотались. Игорь Леонидович достал платок, высморкался, будучи теперь уже вполне уверен, что ничего, угрожающего спокойной жизни отдела, не происходит в степановской лаборатории, поскольку о предосудительном т а к не говорят. А Сергей Сергеевич с грустью подумал, что еще месяц назад он бы, наверно, и не смог сказать т а к. Сейчас же благодушно посмеивался вместе с Игорем Леонидовичем, и ни один блюститель институтской нравственности не заподозрил бы его в чем-либо недозволенном, из ряда вон выходящем.
