Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Кажется, кто-то из древних сказал: «Изменишь одно — переменится и другое». Но существовала ли причинно-следственная связь между похудением Гурия Каледина и поправкой Инны, которая, безусловно, ей шла; между некоторыми изменениями в руководстве Института химии и прекращением обесцвечивания глаз у сотрудниц Правой лаборатории? Широко известно, что некоторые крупные изменения способны вызвать мелкие перемены — и наоборот, однако кто взялся бы категорически утверждать, что Гурий похудел лишь потому, что не мог утолить свой бешеный аппетит, а Инна поправилась из-за склонности некоторых женщин к полноте в определенном возрасте? Во-первых, Инна еще не достигла того возраста, а во-вторых, она ежедневно приносила из дома еду и подкармливала Гурия, который, однако, тоже теперь уверял, что много есть вредно.
Таким образом, пока безродный волк превращался в породистого домашнего пса, Гурий Каледин понемногу превращался в Валерия Ласточку, ибо «есть вредно» — были, безусловно, его слова.
Менялось все: вывески на дверях кабинетов, наименования отделов, их численность, неустойчивая осенняя погода, сами люди, характер их служебных взаимоотношений, и даже намертво приклеенная к кафельной стене одного из отсеков лабораторного корпуса бумажка с корявой надписью от руки: «Убедительная просьба не безобразничать в туалете» — оказалась сорванной — видимо, в связи с тем, что безобразия наконец прекратились.
Ревизоры закончили нелегкую свою работу и удалились, а заведующий отделением товарищ Белотелов Самсон Григорьевич все продолжал худеть, хотя ни в какой физический контакт с кетенами не вступал и худеть ему дальше было решительно некуда.
Бывший футболист Викентий Петрович Белоуков, как уже говорилось, тоже переменился и, по мнению большинства сотрудников, — к лучшему. Он стал замечательно вежлив, терпелив, терпим и внимателен к посетителям. Он первым здоровался, невзирая на ранги, обращался к сотрудникам на «вы», прекратил проводить разъяснительные и воспитательные беседы, безропотно подписывал любые бумаги, и горделивое удивление на его лице сменилось устойчивым выражением неиссякаемого дружелюбия.
Вопрос о злоупотреблениях при строительстве институтских дач повис в воздухе. Даже наиболее осведомленным и проницательным он казался неясным и темным. И пока вопрос висел, точно шаровая молния, залетевшая в комнату, пока заместитель директора по общим вопросам и заведующий отделением сидели на своих казенных местах, а их подчиненные — на своих, пока сохранялось это состояние неустойчивого равновесия, обе палаты представителей, верхняя и нижняя, проявляли должное взаимоуважение и выдержку. Со стороны же казалось, что ничего особенного не происходит.
Однако вскоре бесследно исчез куда-то Самсон Григорьевич Белотелов. За ним — почти сразу — Викентий Петрович Белоуков. Первый по общественной линии, второй по административной заправляли строительством институтских дач. Того и другого как ветром сдуло. Говорили разное: и что Самсон Григорьевич уволился по собственному желанию, и что его по запросу сверху перевели на работу в другое ведомство. Иные искали причину в резко ухудшившемся вдруг состоянии здоровья Самсона Григорьевича. Во всяком случае, сведения о том, что врачи якобы предписали ему переехать в иной климатический пояс, были почерпнуты, кажется, из самых достоверных источников. А острые языки тем временем уже пустили гулять по всему институту крылатую фразу: «Маляром был — маляром и остался», — хотя вряд ли первая рабочая профессия Самсона Григорьевича имела прямое отношение к его очередному служебному переводу. Но самым, пожалуй, невероятным был пущенный кем-то слух, что с Самсоном Григорьевичем, предпринявшим уже кое-какие шаги для выделения отдела информации в отдельный институт, директором которого он сам собирался стать, все случившееся было нарочно подстроено. На ученом совете в день его юбилея было специально предложено ходатайствовать о присуждении ему почетного звания, и ходатайство это было намеренно не согласовано с членом-корреспондентом Скипетровым, что и вызвало его ярость.
О Белоукове судачили почти то же, что и о Самсоне Григорьевиче, за исключением, может, разговоров о плохом здоровье. Подчеркивали некое якобы издавна подмеченное между ними сходство и уверяли, что «сапог сапогу пара». Поэтому просочившиеся слухи о том, что против Викентия Петровича возбуждено уголовное дело, уже никого не удивили.
Просторный кабинет Самсона Григорьевича пустовал недолго. Его настолько стремительно занял бывший контрольный редактор Никодим Агрикалчевич Праведников, что вернувшийся из отпуска Виген Германович Кирикиас, и без того бледный, побледнел еще больше, узнав неожиданную новость. Когда же он отправился к новому начальнику выразить свое почтение, его будто вырезанный острым консервным ножом рот изобразил на обескровленном лице некое подобие улыбки. К этому времени в кабинете уже пропылесосили гобелены, вытерли пыль, тщательно почистили бронзовые ручки зубным порошком, вымыли окна, и лунинский историко-архитектурный ансамбль как памятник культуры только выиграл от происшедших перемен.
Кабинет же Белоукова, расположенный в одном из лабораторных корпусов, под нажимом заинтересованных в том лиц вновь решили превратить в химическую лабораторию, поскольку товарищ, назначенный исполнять обязанности нового заместителя директора по общим вопросам, уже имел собственный кабинет. Потребовалось лишь заменить табличку.
И вот в прежние владения Викентия Петровича вновь вторглись рабочие, начали извлекать из подполья и застенья старательно упрятанные ими же концы арматуры. До глубокой зимы оттуда доносился стук молотков, звон пил, визг электродрелей. Рабочие таскали в спешном порядке изготовляемые в столярных мастерских детали вытяжных шкафов, несколько месяцев назад неосмотрительно выброшенных на свалку, канализационные дренажи, газовые и водопроводные трубы. Бывший кабинет вновь приобретал облик бывшей лабораторной комнаты, в которую вела теперь белая меловая дорожка, натоптанная мужчинами и женщинами в перепачканных комбинезонах. Потом покрытый лаком и все еще посверкивающий паркет застелили линолеумом, в комнату вернулись химики, но никаких знаков отличия долгое время не появлялось на наружной стороне двери, и в том таился глубокий смысл. Все длилась и длилась затянувшаяся минута молчания. Институт прощался со своим прошлым, устремляясь в неизведанное будущее.
Прощались не только с Самсоном Григорьевичем Белотеловым и Викентием Петровичем Белоуковым, но также с товарищем Непышневским, теоретиком из отдела информации.
В период, предшествующий некоторым переменам наверху, ему, привыкшему к вольной жизни, пришлось существовать в таких невыносимых климатических условиях, к которым он оказался совершенно не приспособлен. После достопамятного выступления на юбилее Самсона Григорьевича с ним многие перестали здороваться. То ли боялись начальства, то ли в самом деле стали испытывать к смутьяну жгучую неприязнь. А иной раз так просто демонстративно отворачивались при встрече или смотрели мимо и как бы сквозь — будто теоретика уже не существовало.
Когда по институту пронеслась весть о том, что Самсон Григорьевич освобожден от должности, многие бросились разыскивать Непышневского, чтобы искренне пожать его мужественную руку. Как-никак он был первым, кто восстал против тирании Самсона Григорьевича. Нашли его на обочине одной из асфальтированных дорожек. Он лежал на боку, отвернувшись, и вся поза его выражала крайнее недовольство. «Оставьте меня в покое, — как бы говорил старый теоретик. — Не преувеличивайте моих скромных заслуг».
На дверях административного корпуса, где вывешивали обычно всякие печальные сообщения и художественно оформленные поздравления отделам, победившим в различных соревнованиях, некролога не появилось. Связано это было как будто с тем, что штатный художник отдела информации, подчиняющийся непосредственно Вигену Германовичу Кирикиасу, был занят в это время какой-то срочной работой, которую дал ему только что вернувшийся из отпуска Виген Германович.
Как и в случае с Аскольдом Таганковым, смерть эта породила разноречивые толки, и кое-кто даже решил, что Непышневский ушел не из жизни, а только из института — на заслуженный отдых.
Став заведующим самого крупного в институте подразделения, Никодим Агрикалчевич Праведников быстро освоился, будто всю свою жизнь готовился занять этот пост. Своей ближайшей целью он поставил упорядочение деятельности вверенного ему коллектива и, в отличие от предыдущего заведующего, развалившего, как показала проверка, всю работу, не отсиживался, протирая, что называется, штаны и полируя деревянные морды львов на подлокотниках старинного резного кресла, но активно посещал отделы, лаборатории, дирекцию, мастерские, а также помещения общественных организаций. Однако если бы у кого-то возникло впечатление, что находящийся на отшибе кабинет с гобеленами, бронзовыми дверными ручками и латунными шпингалетами ему вовсе не нужен, то оно было бы глубоко ошибочным. Набегавшись за день, Никодим Агрикалчевич, будто на землю обетованную, ступал на ковровую дорожку бывшего дворцового флигеля по соседству с музеем, поднимался к себе, погружался в мягкое, обтянутое некогда кожей, а теперь серебряной парчой кресло и в окружении тканых изображений обнаженных пастушек, сцен охоты и всевозможных аллегорических сюжетов подписывал документы, принимал посетителей, делал необходимые телефонные звонки.
