Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Никто не ответил.
Стучали каблуки. Громко дышал Ласточка. Тяжело сопел Гурий. Постепенно к этим звукам примешался еще один. Будто приблудный щенок бежал в темноте рядом, поскуливая. Потом раздалось громкое, судорожное всхлипывание, огромная тень от фонаря метнулась в сторону, отделилась от идущих по шоссе и, жутко завывая, устремилась к лесу. Инна бросилась следом, в темноту. Обхватив руками дерево близ дороги, Гурий плакал навзрыд.
— Гурий!
Она тронула его за плечи и сама чуть не заплакала от растерянности, жалости и испуга.
Гурий что-то бормотал сквозь слезы. Бульканье то вырывалось, то застревало у него в горле, точно прочищали раковину.
2. О ЛЮДЯХ И МЫШАХНа следующее утро в лаборатории Каледин подошел к профессору.
— Сергей Сергеевич, — сказал он, не поднимая глаз, — я виноват перед вами. Простите.
Инцидент был исчерпан, и никто из свидетелей имевшей место накануне безобразной сцены никогда больше не вспоминал о нем. Но все-таки что-то безвозвратно переменилось в душе у Триэса, хотя ссора с Калединым, возможно, и не была единственной причиной этой перемены. Он стал в общении с окружающими заметно жестче, суше, немногословнее. Дела в институте шли из рук вон плохо. Правая лаборатория, Нина Павловна из технического отдела, Самсон Григорьевич Белотелов, кто-то еще пытались зачем-то довести начатый разгром научной тематики лаборатории до конца. Пока, правда, официально тема не была закрыта и действовало только устное распоряжение начальника отдела о временном прекращении работ.
Когда выяснилось, что не только кетенами, но и кротонами Левая лаборатория больше не занимается, Правые начали победное шествие по институту с праздничными транспарантами и с широковещательными заверениями общественности в том, что их здоровье резко улучшилось. Глаза больше не обесцвечивались, в обморок никто не падал, и даже голова как будто ни у кого не болела. Поскольку на самом деле работы с кротонами продолжались, хотя и под другим названием, оставалось предположить одно из двух: либо соседняя лаборатория сплошь состояла из симулянтов, либо источником всех неприятностей действительно были кетены. Триэс советовался с Непышневским, занимавшимся когда-то структурными аспектами токсических воздействий. Тот долго разглядывал химические формулы, качал головой, излагал свои общие соображения.
Люди Правой лаборатории создали агитбригады, стали давать институтской публике пропагандистские театрализованные представления. Особенно усердствовала Певунья, хорошо известная на весь институт своей неуемной активностью. У этой мастерицы варить химические каши были старые счеты с Левой лабораторией. Обладая острым нюхом и природной находчивостью, она первая учуяла запах кетенов, доносившийся из смежной комнаты, а когда о степановцах стали говорить в институте много лестного, первая побежала к ним просить «капелюшечку» для опробования. В данном случае было даже неважно, куда и зачем эту «капелюшечку» добавлять. Важно было оказаться таким образом на переднем крае научных исканий. Со временем знания студенческой поры превратились у этой активистки в несколько полезных навыков типовых, так сказать, операций, хотя и без всякого образования можно было понять ту простую истину, что если к хорошо известному добавить неизвестное, то обязательно получится нечто новое. Изготовляемые Певуньей по должностной необходимости дежурные блюда, которые время от времени ей приходилось выдавать за вновь изобретенные, составляли все ее кулинарное мастерство. Сваренная и на этот раз из старой крупы каша с добавленной «капелюшечкой» получилась хотя и неудобоваримой, но оригинальной. Поэтому Певунья села писать очередную заявку на изобретение, заключающееся в использовании кетенов, которым, таким образом, было найдено как бы полезное применение, поскольку никому раньше не приходило в голову добавлять подобную «капелюшечку» в подобную кашу. Добавив «капелюшечки» в другие каши, она написала еще несколько заявок. Все они были признаны изобретениями, ибо основной признак любого изобретения был соблюден: каши сии имели свой собственный вкус. Когда дошла очередь до внедрения, кетены понадобились в больших количествах. Конъюнктура складывалась самая благоприятная. Потребители были готовы есть любое изготовленное Певуньей блюдо, поскольку давно уже сидели на голодном пайке. Завод соглашался наладить производство новой каши, потому что налаживать там, собственно, было нечего: только добавить и перемешать. С другой стороны, сам завод нуждался в чем-нибудь новеньком: за это ему платили премии. Тогда институтское руководство стало добиваться от Левой лаборатории определенного ответа на вопрос: как скоро кетены могут быть внедрены в промышленность? Тут всплыла на поверхность эта история с заявками, авторами которых, как ни странно, оказались почему-то и Самсон Григорьевич Белотелов, и Игорь Леонидович Сирота, никакого отношения к «изобретению» не имеющие.
Когда Сергей Сергеевич познакомился с содержанием заявок, он только руками развел и посмеялся. Разумеется, никакой технической надобности использовать дорогостоящие кетены в дешевых общепитовских кашах не было, и вообще кетены оказались там совсем некстати. Правая лаборатория, однако, сочла смех Сергея Сергеевича совсем неуместным и несколько преждевременным.
Вместе с начальниками-соавторами и лаборантками-соавторшами, вовлеченными в стихийный процесс изобретательства — кто для солидности, кто для массовости, — Певунья пела тогда на каждом институтском углу, что вся так называемая наука Левой лаборатории страшно далека от нужд реального производства, а ее так называемые ученые занимаются в последнее время лишь склоками, возводя напраслину на тружеников Правой лаборатории.
Самое же возмутительное и обидное для изобретателей состояло в том, что без кетенов не было ни изобретения, ни вознаграждения за изобретение, которое обещало быть довольно крупным. Итак, Правые продолжали требовать, а Левые — упорствовать. Возник конфликт, разгорелась вражда. Вот тогда-то впервые и выцвели у кого-то глаза. Кто-то впервые упал в обморок, начал жаловаться на головную боль, а кто-то прямиком отправился жаловаться в отдел техники безопасности.
Триэс пытался не обращать внимания. Народ Правой лаборатории роптал. Певунья средствами массовой агитации и пропаганды разоблачала происки Левых. К этому нужно добавить еще задушевные разговоры об общегосударственной пользе, о государственных интересах, на которые, мол, Левой лаборатории, живущей своими узкими мышиными интересами, начхать, поскольку они не соавторы заявок и материально не заинтересованы в их внедрении.
Таким образом, не выданные Певунье и ее соавторам денежные премии постепенно превращались в дело общегосударственной важности, сотрудники Левой лаборатории — в мышей, а Правой — в жертвы кетеново-кротоновых отравлений. Никаких различий между кетенами и кротонами здесь не делалось. Вся так называемая «чистая» наука была охарактеризована как вредоносная, а искусство варить каши — как единственно нужное, правильное, общенародное дело.
Однако работы с кротонами продолжались. Ими снова пришлось заниматься Каледину. И снова — Ласточке. Правые чувствовали себя хорошо. Оставалось проверить токсичность кетенов.
— Вы сделайте просто, — посоветовал однажды Триэсу Сергей Павлович Скипетров, большой знаток самодеятельных опытов. — Посадите тараканов в коробку из-под торта, а потом капните несколько капель или положите на дно немного вашего вещества…
— К сожалению, мы опоздали. Кетеновую тематику окончательно закрывают, — сказал Триэс и почувствовал, что в кабинете Сергея Павловича запахло паленым.
— Это ничего не изменит, — вновь произнес Сергей Павлович свою сакраментальную фразу.
Он ушел в себя, как-то разом сник и выглядел теперь чрезвычайно усталым.
Правду говорят, что беда не приходит одна. В институте вдруг начали поговаривать о злоупотреблениях, связанных со строительством ведомственных дач. Будто бы приезжали ревизоры, обнаружили недостачу. Может, это были пустые сплетни, но Сергей Сергеевич обратил внимание на то, что интерес к закрытию его темы стал как-то незаметно остывать. За небольшое время, прошедшее со дня юбилея, Самсон Григорьевич Белотелов, имя которого всякий раз возникало в связи с этими якобы кем-то для себя за счет института сооружаемыми дачами, похудел вдвое: костюм висел на нем, как на детской вешалке. Правда, Виген Германович Кирикиас тоже сильно осунулся, а кожа на лице и руках приобрела болезненный желтовато-пергаментный оттенок. Однако тут было другое: уже все в институте знали, что врачи нашли у него запущенный рак.
