Геннадий Скобликов - Лира Орфея
«...яко на небеси и на земли...»
С самого вечера, как стемнеет, ждет она часа, чтоб, никем не видимой, выйти во двор и помолиться и пошептать за тех, кто был у нее нынче на очереди. Для ее дела лучше всего — когда тихо, когда и ей никого не видать и не слыхать и чтоб ее никто не видел. Тогда — только она одна, в этой ночи, да огонек за речкой, да тот человек в ее мыслях, за кого нынче молит она...
...И кто же знает, кто ж знает: и не за него ли тоже, без отца и без матери, не за него ли, сидящего сейчас в своем тулупе и ждущего с улицы сестру, молится в нескольких хатах от него добрый их деревенский человек — Бабка? Кто ж это знает...
И совсем неважно тут, совсем неважно, есть он, бог, или нет. Совсем неважно. Главное — чтоб можно было знать, и чтоб знал ты, знал, что есть, есть кому на этой земле и в этой жизни помолиться и за тебя... Есть кому помолиться и за тебя...
...А издали, с подлунного конца деревни, уже доносится протяжная песня девок. Их еще едва слышно, они еще далеко, но все равно: раз они идут уже, то скоро дойдут и сюда, и с ними придет и Маруся. И только услыхал он их, ему сразу же становится и спокойно, и хорошо, и он доволен собой, что сидит тут на улице и дожидается Марусю: пусть она видит и, как всегда, удивится, что он не спит еще, а сидит тут и ждет.
И он ждет ее, ждет...
Сидит тихо в своем тулупе и ждет.
И вот их все слышней и слышней, и голоса их, слившиеся в один голос, летят над деревней и над всей округой, и может, даже в деревнях за речкой и болотом слышно, как протяжно и складно поют в их деревне на горе девки:
А чо-ом, дева, пла-ачешь, а чо-ом слезы льешь...
Он любит, когда девки вот так, одни, без гармошки, поют свои протяжные песни. И еще он как-то особенно всегда чувствует, как не хватает чего-то и им, девкам, если они так вот протяжно и с такою тоскою и с сердцем поют...
А они допели песню до конца и смолкли. Наверное, просто идут и разговаривают. И опять — тихо-тихо. И слышно: жует и вздыхает во дворе их корова Милка; шуршит кто-то рядом под лопухами; в бурьяне, возле хаты, щелкает соловей... И вот опять ему: что все это, точно такое, уже было и было ему, и много-много раз: вдалеке по деревне идут девки, и Маруся с ними, а он сидит в теплом тулупе на траве на улице, возле своей хаты, и ждет ее...
...Густая мягкая шерсть овчины — и ему тепло, ему хорошо в ней. От тулупа знакомые запахи давнишнего, старого, кисловатого, хлебного: бывало, когда ставили хлеб, часто накрывали кадушку этим тулупом. Этот, с темной зеленоватой кожей — отцов тулуп. А еще есть белый, поменьше — тулуп покойной матери. Когда-то, он знает, отец отдавал вместе шить оба эти тулупа — себе и матери, и потом они ездили в них зимой, на санях, когда им куда надо было. Маленький, он, конечно, почти ничего не помнит из этого... Но все равно припоминается ему, будто видит он и сейчас, как они — отец и мать — садятся в сани, набитые соломой, и вот отец берет в руки вожжи, натягивает их, говорит: «Но, поехали!..», и лошадь, гнедая кобыла, сначала пятится назад от плетня, где была привязана, потом разворачивает сани на месте и вывозит их на дорогу, на середину улицы... И все дальше и дальше от них сани с отцом и с матерью, все дальше и дальше. Отец не оглядывается, он правит лошадью, а мать — она обернулась и смотрит на них, как они — все шестеро — стоят возле хаты и провожают ее... п о т о м у ч т о э т о о т е ц у в о з и л м а т ь в б о л ь н и ц у... И вот они — на санях — все дальше и дальше от него, по деревне, все дальше и дальше, и он уже не видит ни глаз матери, ни ее лица...
...Но она, оказывается, никуда и не уезжала, никуда она не уехала, она опять тут, рядом с ним, дома, и он опять видит ее. Он помнит, что она умерла и на погосте над ее могилой большой их дубовый крест, но все равно — она, мать, она опять дома... И она вон вышла сейчас из амбара и идет к нему. Высокая, в обычной своей домашней одежде, как бывало и раньше, в белом платке. И вот она уже близко над ним, близко ее глаза, ее лицо... и сейчас он услышит ее голос, потому что мать, это он знает всегда, мать обязательно скажет ему только хорошее...
Лицо, живое лицо их живой матери, и ему хорошо-хорошо...
* * * *...И как жутко, как страшно и жутко бывало в деревне в такие вот темные осенние ночи. Выйдешь, бывало, из хаты, остановишься на пороге, замрешь, и вот уже кажется тебе: только нечистая сила да опасный человек или волк могут поджидать тебя тут. А постоишь подольше, прислушаешься — и того жутче: безмолвна, затаилась чернота, только ветер да разные шорохи вокруг хаты, но в этом-то ветре, в этих неведомых шорохах и слышится тебе присутствие всего самого опасного и нечистого. А то еще заплачет в логу лисица, протяжно и жутко завоет совсем близко, на огородах, волк, или, вовсе уж не к добру, зловеще застонет филин... Даже собаки и те не лают, прячутся по дворам, а если какая и подаст голос, то чаще это опять же протяжный тоскливый вой, леденящий душу суеверного, напуганного войной деревенского человека: нет, думает, не просто так воет она в такую страшную темень, не миновать быть беде...
И тот же далекий огонек, что даже в войну нет-нет да и бывает где-нибудь в ночи, и он не вызывает человеческого доверия. То он едва виден, едва теплится вдалеке от тебя, а то кажется — вон он блуждает из стороны в сторону и теперь стремительно приближается к тебе.
Постоит вот так человек у порога хаты, наберется страху — да и поспешит поскорее захлопнуть за собой дверь, запрет ее покрепче, а дома обязательно занавесит чем-нибудь поплотнее окна, чтоб не маячить на виду у этой жуткой черноты в стеклах. А еще лучше — возьмет коптилку и заберется с нею на печку, где хоть и тесно, а все ж таки не так жутко и боязно. Всей семьей, бывало, и коротали люди такие вот осенние и зимние вечера на своей спасительной русской печке.
В такие вечера он, конечно, разве что по надобности выйдет на улицу. Вернее, на порог хаты. Приоткроет уличную дверь, тут же с порога справит в темень свое малое дело — и поспешит побыстрее захлопнуть дверь, скорее назад в хату. Да и по этой надобности он выходит из хаты лишь тогда, когда Маруся дома (при сестре он стыдится пользоваться лоханью или ведром).
Закроет дверь — и побыстрее на печку. Хата высокая, печка тоже, подпола рядом с печкой еще не было (не успел отец сделать, взяли на войну), и он сначала с разбега — животом на высокий приступок, а уж с него и на печку.
И вот тут он по-настоящему дома. Внизу в хате и холодно, и темно, и страшновато, а тут, на печке — тут совсем другое. Что бы там ни делалось сейчас на улице: сама по себе жуткая эта черная ночь, волки, дезертиры, или какие другие опасные люди, — тут, на печке, он отделен от всего жуткого и опасного, тут он не боится ничего. Тем более, когда и Маруся дома.
Лампу для экономии керосина они прижмуряют, и она светит чуть-чуть, как обыкновенный каганец. Но они привыкли к такому свету и делают при нем все свои дела. Маруся штопает что или вяжет, а он или читает букварь или играет в свои игры.
Он любит такие вечера, когда они вдвоем с Марусей. Тогда она говорит только с ним, и они разговаривают о чем только ни захочется им.
(...И никто из них двоих не знал и не ведал, что и эти их вечера останутся потом на всю жизнь единственно в его сердце и единственно в памяти его: пройдет лишь два года, и Маруси не станет... Вернется с войны отец, и придет к ним в дом мачеха, тетя Поля, и хоть дело тут вовсе не в мачехе, но все ж таки Маруся поторопится выйти замуж, за отпускника моряка, с которым она переписывалась, и поторопится уехать к нему в семью «на Донбасс», в Константиновку, и там, склоненная повременить — не рожать, согласится на аборт, без врачей, и умрет от заражения крови мучительной смертью — в этом далеком и чужом ей городе, в этой чужой и недоброй семье. И только вот он единственный и никто больше, потому что никого других просто не было, и хранит в своей памяти те два года их жизни с Марусей, те их летние и зимние вечера...)
Особенно часто вспоминала Маруся покойную мать, умершую за год до войны. И он, слушая Марусю, тоже как бы сам уже помнил многое из того, о чем рассказывала она, а еще раньше, бывало, рассказывали и другие сестры и братья. И вот как хорошо это бывало всегда у них: рассказывает Маруся о чем-нибудь из того времени, когда еще жива была мать, а он слушает, забудется... и вот будто видится ему все это в какой-то далекой дали времени, еще до войны.
Видится та — такая не похожая на нынешнюю — жизнь, когда еще была жива мать, был дома отец, были все другие сестры и братья ... и кажется, вообще все было как-то по-другому. И в то же время все это — в таком мучительном далеке, что он почти ничего и не в силах приблизить к себе, чтоб все получше увидеть и рассмотреть. И часто обидно и горько бывало ему от этого, и горько и обидно. И еще тоже почти обидно бывало, что вот сидят они рядом с Марусей... а она, Маруся, совсем даже и не догадывается, ка́к вот сейчас ему...
