Петр Замойский - Восход
Не поймешь — глупа трактирщица или глаза отводит.
Посмотрим, что дальше будет.
— Нам три пары чаю.
— Покрепче? — спросила она, да как спросила! Сожмурила глаза, что-то сделала ими такое, будто в заговор нас втягивала, и вдобавок покосилась на соседний стол.
— Мы крепкий любим, — ответил Иван Павлович. — Самый крепкий.
Трактирщица обрадовалась, глаза стали пошире, загадочно улыбнулись Ивану Павловичу и, низко склонившись, насколько ей возможно, спросила его:
— К чаю-то яишенки с колбаской? Хорошая колбаса, свежая, из годовалого жеребенка. Ногу он, бедный, сломал. Есть говядина отварная. Корову сосед зарезал, не растелилась. Гусь жареный, ну, селедка, вялена вобла — румяна такая вобла, — огурцы со своего огорода.
Мы переглянулись с Иваном Павловичем.
— Старшой, говори! — сказал я предчека.
— Колбасы не надо, — отказался Иван Павлович. — Сварите вкрутую дюжину яиц. Гуся на троих да воблы там.
— Огурцы забыли! Малосольны. Сама солила. С укропчиком. К самому крепкому чаю как есть хорошо.
— Давайте огурцы, — согласился Иван Павлович.
— Чу! — погрозилась зачем-то она ему и ушла.
На меня никакого внимания. Значит, за пропуском ко мне не приходила. Да я ее, такую, сразу запомнил бы.
Когда хозяйка, покачивая бедрами, скрылась в двери за буфетом, Иван Павлович посмотрел на меня.
— Петр, тут чертовщина.
— Думаешь, распознала нас?
— Все может быть. Но зачем она подмигнула нам?
— Иван Павлович, друг, подмигнула она не нам, а лично тебе. Да, да! Втюрилась она в тебя, красавца, с одного взгляда страсть как. Теперь проходу тебе не будет, пока… пока ты не обвенчаешься с ней в церкви. Она — вдова, бездетна…
— Иди-ка ты со своими баснями к черту! Я всерьез.
— А если всерьез, то зря ты отказался от конской колбасы из молодого жеребенка. Я страсть обожаю конину, особенно сваренную с вермишелью. У нас в трактире татары такую заказывали. Ты же знаешь, что у меня прапрадед был татарин из Рахмановки?
— Ну и обожай свою конину, мамай гололобый.
— Иван Павлович, маму я тоже люблю. Она из вашего села, от Рябовых. На Низовке против фельдшера была их изба. Первый муж ее пекарь, Стенин Лазарь. Видишь, как все гладко идет? А что хозяйка еще раз оглянулась и подмигнула, то уж нам вместе. Да кому же ей подмигнуть, как не нам, юношам?
— Вот и женись на ней, юноша, — порекомендовал Иван Павлович.
— И женюсь. А мне что? С Леной не вышло, тут получится. Женюсь и первым делом пропишу на себя весь этот трактир с буфетом, огородом, со скотом и запасом самогона. Вывеску закажу художнику Телятникову в нашем городе, новую. Будет на ней не «Лопухин», а «Наземов и товарищи». Это на всю нашу коммуну холостяков намек. Тебя сподручным по финансам. Ты — математик, алгебру знаешь…
— Ба-а! — воскликнул Иван Павлович. — Глянь, сам Андрей пришел.
Действительно, вошел Андрей. Первым делом он строго осмотрел все помещение, зачем-то запрокинув голову, потянул широким носом и вдруг неожиданно чихнул.
— Будь здоров, борода! Усы попридержи, выскочат, не найдешь, — предупредил я его.
— Вон куда вы забились! А накурили, идолы, как в церковной сторожке во время святой литургии.
Андрей снял картуз и, как человек богомольный, принялся креститься в наш угол. Мы и не заметили, что над нами в углу два образа: божьей матери Троеручицы и Пантелеймона в военной алой форме с голубой лентой через плечо. Целитель Пантелеймон в левой руке держит четырехгранную посудину в виде чернильницы, а в правой помазок с елеем.
Накрестившись, валяльщик Андрей еще раз чихнул и, с досады чертыхнувшись, уселся на табуретку.
— Заказали? — спросил он.
— Сама хозяйка приняла, — сообщил Иван Павлович.
— Она ох какая уважительная! — отрекомендовал Андрей.
— Ты что, знаешь ее?
— Кто ж ее не знает, Анисью? И мужа знал. Покойник, царство ему небесное, жулик был на весь уезд. Борода больше моей. Всю совесть спрятал в нее, в бороду, как теленка в коноплю.
Произнеся эту надгробную речь покойному жулику, Андрей принялся разглядывать народ. Долго всматривался, даже приподнимался с табуретки, наконец не утерпел, встал и начал сновать между столами. Мужик любознательный. Какого-нибудь знакомого кума или свата выглядывает.
Я наблюдал за ним — кивнет он кому или нет. Вот Андрей, поглаживая бороду, резко остановился возле одного стола и начал вглядываться в понурившегося человека. Он даже нагнулся, чтобы получше разглядеть его, но тот, видимо, дремал. Тогда Андрей бесцеремонно похлопал человека по плечу и, едва тот очнулся, протянул ему руку:
— Здорово, приятель!
Тот, кого он назвал приятелем, отмахнулся.
— Не узнаешь? — с обидой произнес Андрей. — Что, зазнался?
— Уйди, я тебя не знаю.
— Как хошь, — проговорил Андрей и вернулся к нам. Сел на табуретку, принялся теребить бороду. Лицо его выражало полную растерянность.
— Что с тобой, дядя Андрей? — спросил я.
— Не признает, — мрачно ответил старик.
— Кто тебя не признает?
— Боится, сволочь.
Это звучало загадочно. Кто может бояться безобидного Андрея? Добродушного, веселого балагура? Кого мог обидеть этот совестливый человек?
«Уйди, говорит, я тебя не знаю». А? Не зна-аю! Вдруг Андрей выпрямился и почти крикнул в ту сторону, где сидел не узнавший его человек.
— Зато я твою волчью морду помню. По-омню, да-а! И как ты у меня за подати телку свел со двора, помню. И как у бедной девки Агашки — к свадьбе она готовилась, — недошитое одеяло стащил и по грязи его волок, помню! И как Агашка через тебя в петлю бросилась, помню. Двенадцать годов прошло, в заваруху дело было. У Сабуренкова хлеб мужики тогда отобрали…
— Подожди-ка, дядя Андрей, — остановил я его, а самого меня обдало холодом.
— И ты его небось не забыл, Петр Иваныч. Как же, обыск он у тебя с собакой делал. Арест на тебя наложил перед самой революцией.
— Урядник?
— Он.
— Василий Антонович?
— Он самый.
— Не может… не может быть. — Я встал.
— Иди плюнь ему в рожу. Бороду отпустил, как король крестей… А глаза-то волчьи… Выдают.
Иван Павлович тоже знал бывшего урядника, да еще лучше, чем я. Урядник — уроженец их села Владенина.
— Пойдем, Иван Павлович. Сначала я, потом ты.
Урядник — когда-то гроза деревни — не слышал, как я подошел к нему. Он дремал, опершись локтями о стол.
Перед ним стояли два чайных прибора, большой и маленький чайники, валялись объедки воблы, огрызки огурцов, корки хлеба. Вероятно, с ним кто-то здесь был, да ушел.
Я не стал его будить. Урядник, вздрагивая и всхрапывая, спал, прижав длинную бороду к столу локтем. Возле чайника лежала фуражка железнодорожника, но с пятиконечной звездой. Одет урядник тоже был странно: выцветшая до желтизны гимнастерка и черные брюки с синими кантами.
Я обошел вокруг стола, рассматривая это чудовище со всех сторон. Под столом у его ног валялся полотняный в пятнах портфель, перевязанный бечевой.
В это время подошел высокий чернобородый мужик с мешком за спиной. Сняв мешок, он положил его под стол, а сам по-хозяйски уселся. Видя мою нерешительность, он указал на свободный стул.
— Садись, чего стоишь!
— Тут занято… Неловко как-то.
— Кого неловко? Этого? — указал он на урядника. — Невелик барин.
— Их ведь двое, — кивнул я на приборы.
— Дружок ушел.
— А вы что, знаете этого гражданина?
Мужик помолчал, хитро взглянул на меня и усмехнулся. Затем пододвинул к себе большой чайник, приподнял крышку, чтобы постучать, но, понюхав, поморщился и, как мне показалось, даже чему-то обрадовался.
— Знаю ли я этого гражданина? — спросил он. — Нет, я не знаю такого бородатого. А вот, — он пододвинул ко мне большой чайник, — очень крепкий завар. Попробуй, молодец.
— Мы тоже такой заказали. Вон за тем столом. Кажется, нам уже принесли, — попытался я уйти.
— Подожди, не торопись. Говоришь, тоже такой чай заказали?
— А что?
— Покрепче?
— Да-а.
— Вот это и есть чай покрепче. Ты отведай.
— Не буду я чужой чай… ведать.
— Э-э, да ты, видать, как и я, калека?
— Не вижу, что вы инвалид, — посмотрел я на его руки и ноги.
— Я, парень, без трех ребер гуляю по земле. Облегчен весом. Ходить стало легче.
— Шутишь, дядя. За веру и царя, что ль? — спросил я.
— За совецкое отечество, парень. С Красновым в степях дрались.
— Что-то скоро вылечился, — удивился я. — Три ребра…
— Чего в такое время долго лежать? Затянуло, и то хорошо. Вот вызывают на комиссию. Признают годным — обвяжусь покрепче и опять воевать. Надо, парень. Может, на Колчака тронусь. Прет, сволочь, из самой Сибири!
Мужик наклонился ко мне и тихо поведал:
