Петр Замойский - Восход
— Я, парень, без трех ребер гуляю по земле. Облегчен весом. Ходить стало легче.
— Шутишь, дядя. За веру и царя, что ль? — спросил я.
— За совецкое отечество, парень. С Красновым в степях дрались.
— Что-то скоро вылечился, — удивился я. — Три ребра…
— Чего в такое время долго лежать? Затянуло, и то хорошо. Вот вызывают на комиссию. Признают годным — обвяжусь покрепче и опять воевать. Надо, парень. Может, на Колчака тронусь. Прет, сволочь, из самой Сибири!
Мужик наклонился ко мне и тихо поведал:
— Слух дошел, будто за Волгой в степях какой-то Цапай объявился. Добровольцы у него и конница. Сам был федфебелем вроде, военное дело скрозь знает. Из нашего сословья этот Цапай. И бьет, слышь, бьет без уйму белых, чехов и кого попало. К нему бы!
— А если тебя комиссия забракует?
— Супротив ее не скажу, а добровольной охотой так и быть. Хошь воевать не способен, в обозе буду. Пригожусь. Давай-ка, молодец, как два калеки, выпьем.
— Жарко и чужое это.
— Верно, парень. Сами закажем… покрепче, — подмигнул он мне, твердо произнося последнее слово. Незаметно к нам подошел Иван Павлович. Он кивнул мужику, тот ответил тоже кивком, но вдруг вскочил, протянул обе руки и воскликнул:
— Ваня-а! Ты?
— Тише, тише, — беря его за руки, проговорил предчека.
— Да какими судьбами занесло?
Видя мое недоумение, Иван Павлович пояснил:
— Мы соседи с ним по селам. Он из Троицка. Цыпленков Яков. Большой мастер печки класть.
— Так, так, Ваня. Давно не клал. И у самого ни печи, ни избы нет. А это кто? — указал Яков на меня.
— Вот тебе раз! Говорили — и не договорились? Мой друг. Работаем в городе вместе. Ты куда путь держишь?
Яков поведал, куда он держит путь.
— Пойдем к нам за стол, — пригласил его Иван Павлович.
— Чай-то покрепче заказали? — осведомился Яков и подмигнул мне, как сообщнику.
— Сама хозяйка принесла. Еще не пробовал.
— Стало быть, крепкий, — подтвердил печник. — А этого ты узнаешь? — кивнул он на спящего урядника.
— Как же, землячок. Откуда у него такая фуражка? — Иван Павлович взял фуражку со стола и набросил ее на большой чайник.
— По всему видать — или на железной дороге служит, спекулянтам помогает, или… в милиционерах ходит. На фуражке звезда, а тужурка железнодорожника. Желательно, я его малость потревожу?
— Почему же не потревожить? — усмехнулся Иван Павлович.
Яков принялся похлопывать урядника по плечу, но тот ни звука; приподнял его голову, но голова снова упала на руки.
— Притворяется? — спросил Иван Павлович.
— Дьявол его знает. Попробую по-другому, на голос.
Теребя урядника за плечи, Яков сначала тихо, затем громче говорил:
— Кондуктор, кондуктор! К Пензе подъезжаем. Кондуктор, Рамзай проехали.
Никакого ответа. Значит, не кондуктор.
— Милиционер! Гражданин милиционер! — по-иному завел Яков, подмигивая нам. — Дизентеры корову зарезали… Милиционер, че-ерт!
У соседних столов мужики и бабы повернули головы.
— Подожди, я сначала хлебну за его здоровье крепкого чайку.
Яков налил в стакан из большого чайника, а для прикраски добавил заварку из маленького.
Выпив полный стакан и чуть вздрогнув, он принялся закусывать сочной, румяной воблой, которую вынул из мешка.
Андрей, истощив свое терпение в ожидании нас, тоже пришел сюда. Глаза у него блестели. И не столько от негодования, что мы его покинули, сколько от чего-то другого.
Подошла хозяйка. Сначала не к нам, а к соседнему столу. Что-то спросила, низко насколько позволял ей живот — нагнувшись. А когда один из мужиков кивнул в нашу сторону, она вразвалку, как жирная гусыня, направилась сюда.
— А я вам, гости дорогие, на стол подала, — пропела она и поклонилась, точно сваха.
— Мы сейчас, сейчас, хозяйка дорогая, — отозвался, как и в первый раз, Иван Павлович.
Видимо, хозяйка по каким-то соображениям не хотела, чтобы мы разбудили урядника.
— Не тревожьте его. Он, бедный, устал, — молвила она.
— Отчего устал?
— Знамо, сколько у него работы!
— Какой работы, хозяйка дорогая?
— Э-эх, какой! Ведь он полномошный по хлебу в нашей волости. От городу-то Аристов, а этот вроде его товарищ по отбору хлеба.
«Вот оно что», — переглянулись мы с Иваном Павловичем.
— Грабитель, а не полномочный, — вдруг раздалось из-за соседнего стола.
— Постой, погоди, — остановил его сосед. — Грабит не он, а комитет бедных тоже все до зернышка забирает.
— И овец воруют, — добавила женщина, вытирая пот.
— Овец режут дизентеры, — послышалось из угла.
— А комитеты нет? Не воруют?
— Они просто берут. И не ночью, а днем. — Это опять голос из угла. — У кулаков берут, у попов, лавочников.
— Не все равно, кто обижает мужиков — комитеты или дизентеры?
— Грабят и спасибо не говорят, — заключил соседний стол.
Спор начал разгораться вовсю. Нам вмешиваться нельзя, да и бесполезно. Но Яков не сдержался.
— Кто вас грабит? — закричал он. — Кого ограбил комитет бедноты, подними выше руку. Что? Что не поднимаете?
— Дураков, дядя, нет. Подними, а к вечерку по темному в чеку шагай.
— Да, в чеку попадешь — горя хлебнешь.
— Один Брындин чего стоит, — добавил кто-то тихо.
— За зря не возьмут, — снова вступил голос.
— Не возьмут? Говори! Егора Полосухина за что взяли?
Мы с Иваном Павловичем насторожились. Стало быть, здесь уже знают. Хотя это не мудрено.
— Мельника из Горсткина?! — удивился кто-то. — Да у него, когда сундуки трясли, полтора пуда чистым золотом нашли. Зо-о-олотом. Мильен! А керенок столько, что если попам ризы из них шить, на всех попов и дьяконов в нашем уезде хватит.
— И еще останется долгогривому анхирею на одеялу с женой.
— Архиреи не женаты, — объяснил кто-то.
— Говори больше! В Пензе у него женский монастырь совсем рядом. А монашки — ну яблочки!
— Э-эх, черт! Мне бы, вдовцу, одну овцу. Я бы…
Захохотали. То спорили ожесточенно, то смеялись над крепкой шуткой. Не скоро поймешь, кто чего хочет — кто за Советскую власть, а кто против. Кто-то перевел разговор от комбедов и дезертиров к большевикам.
— Кто эти большаки, кто? — вопрошал хилый мужичонка в расстегнутой серой рубахе. — А я знаю, кто они. Нарошные люди. Так, шаляй-валяй. А во-он, глядите. — И мужичонка указал на урядника. — Этта взаправдышный большак. Берет и себя не забывает.
— Аристов не хуже.
— Ему простительно. У него отец порядочный. Мясом торгует в своей лавке. Только нынче вроде ему полной воли не дают.
— Дадут, дадут, — раздался от стола, который стоял ближе к окну.
— Это когда же?
— Терпеть надо. Вот отсекут большевиков от коммунистов, разведут в разны стороны, тут тебе, глядь, и эсеры. И все пойдет порядком.
— Слышь, эсеры хотят головы крушить и большакам и коммунистам. Это как понять?
— Завтра спроси на базаре, — посоветовали ему.
— Кого?
— Начальника милиции. Он у них, у эсеров, главный. А тот, — указал на урядника, — тоже у Жильцева в милиции состоит.
— Василий Антоныч?
— Он самый.
— Да ведь он же был урядником при царе.
— Был урядником, а теперь эсером. Вот раскуси и лопай, не подавись.
Хозяйка отошла от нас к соседнему столу, за которым сидели женщины и басовитый мужчина, а с ними парень в вышитой бордовой рубахе.
Сквозь беспорядочный спор и галдеж до меня доносились только отдельные слова. Говорила больше всего женщина. Повернувшись так, чтобы можно было видеть их лица, я внимательно стал вслушиваться.
Здесь, в чайной, в еще большей степени, чем в кузнице или на мельнице, люди говорят то, о чем думают, и столько, сколько душа пожелает. Здесь сама жизнь, как она есть. В газетах того не прочитаешь, на собраниях не всегда услышишь.
— А ты, Сережа, слушай, что тебе говорит крестна! — распаленно кричала женщина, видимо подвыпившая. — Почему они допрежь не отдавали за тебя Дуню?
— Но она-то, говорю, любит меня!
— Наладил: «любит», «любит». Ослеп совсем. Это ты ее любишь. А когда был пастухом, нуждались они в тебе? Ишь ты, слышь: «От двора метелкой погоним», — передразнила кого-то женщина. — Ведь это я сватала за тебя, когда царь на трону сидел. Я чуть не заплакала от обиды. А спихнули царя с трону долой, и тебя вроде секлетарем наняли в селе. Им теперь выгода.
— Какая же им, крестная, от меня выгода?
— А такая. Почнут их трясти, тут ты им и заступа, сподрушна родня… Зятек…
В разговор вступился мужик. Загудел вразумительным и веским басом:
— Они тебе, Сергунька, эту шалопыгу Дуньку вроде как подкуп сунут под бок. Пользовайся, мол, таким добром от нашего породья, да помни, не забывай. Мы, мол, тебя благодействовали, бедноту голую. Ты, мол, ведь катыш лошадиный, а что ж делать, власть. Не-ет, Сергунька. — Вдруг мужчина повысил голос: — Ты думаешь, они люди, душу имеют? Они волки.
