Петр Замойский - Восход
Екатерина с Василисой принесли мешочек огурцов, зеленого луку и уложили в передок телеги. А когда мы отъехали, все они долго-долго махали нам руками, будто невесть каких дорогих гостей провожали.
А я видел только Лену.
Горсткино постепенно скрывалось из глаз. Лишь вдали в жарком мареве виднелись помещичий дом, сад, мельница Егора, пятиглавая церковь и еще мельницы по другую сторону дороги.
Жара усиливалась. Солнце пекло немилосердно, лошадь с рыси перешла на вялый шаг.
По обе стороны потянулись поля. То ржаные, над которыми дымилась пыль, то яровые — овес, просо, чечевица и подсолнухи.
Андрей и Иван Павлович сидели рядом, о чем-то беседовали, а я думал о Лене.
Судя по широкой меже, потянулись поля другого села. Мы приближались к нему. Это большое волостное село Петлино, которое объединяло шесть деревень. В нем две церкви — православная и единоверческая. Село богатое, базарное. Оно последнее на подъезде к городу и живет городом. Обитают здесь мясники, в большинстве торговцы. Они издавна скупают по деревням скот, режут и продают в городе на базаре или возят на станцию.
В простонародье их зовут петлинские «живодеры». Им, что называется, «охулки на руку не клади». Народ практикованный.
Снятые шкуры они сбывают в соседнее село, где мужики мнут кожи, выделывают их и отвозят в уездный город или в Пензу.
— Пить хочется, — сказал я.
У меня пересохло во рту, а огурцы далеко, клубнику решили привезти в подарок товарищам.
— Сейчас приедем, зайдем в чайную, — успокоил меня Андрей и ударил лошадь длинной холудиной.
Проезжаем лугом. Недалеко друг от друга стоят около десятка ветряных мельниц.
— Вот где, Иван Павлович, хлеба-то пропасть! — крикнул я.
— Да, надо заехать, — ответил мне предчека.
— Ты бывал тут когда-нибудь?
— Не приводилось. А ты?
— В чайную однажды заезжал, но это давно.
— Комитет бедноты есть?
— Вот не знаю.
— Случайно, не помнишь, кого сюда уполномочили?
Я подумал, подумал и вспомнил:
— Кажется, назначен Аристов.
— О-о-о, — протянул Иван Павлович. — Эта сволочь?
Только тут я догадался и раскаялся, что сказал про Аристова, заведующего здравотделом. Ведь Аристов соперник Ивана Павловича в его любви к Зое. Отец Аристова до революции держал в городе мясную лавку, а мясо скупал у петлинских «живодеров». Он и сейчас торгует из-под полы. Потому-то заведующий здравотделом, обычно неохочий на командировки, согласился сюда ехать. Отец, конечно, дал ему поручения по мясному делу.
Иван Павлович что-то пробурчал, затем, полуобернувшись, спросил меня:
— Как к нему Шугаев относится?
— Терпеть не может. Склочник. Только заменить пока некем. Он ведь гимназию окончил, в аптеке работал.
— Увидим, что окончил и что еще окончит.
— Ты к чему это, Ваня, если не секрет?
— Эх, Петра, подбирать нам надо работников, подбирать! Верных, своих. У нас много разной швали — еще хуже Аристовых. Один желтоглазый чего стоит!
— Подберем, Ваня, на все время нужно, глаз да чутье.
Телега затарахтела по булыжной дороге на подъезде к мосту, а затем уже по мосту.
Сколько тут гусей! Целые стаи плавают по реке, плещутся в тине заливов и непрерывно гогочут. Все берега от них белые, будто лежат живые комья снега.
Андрей свернул вправо, к приземистому дому под железной крышей.
Покосившаяся вывеска на крыше большого крыльца призывно оповещала: «Чайная И. А. Лопухова».
Слева на вывеске намалеваны два больших чайника и один маленький, для заварки. Справа — связка кренделей, разрезанный пшеничный пирог и колбаса.
Вывеска от времени потускнела, облупилась. Но и без нее каждый проезжающий знал, что тут издавна торгует большая чайная.
Петлино стояло на развилке двух дорог. Одна — столбовая — в город, вторая — на станцию. Дороги пересекаются как раз за мостом неподалеку от чайной.
Самое бойкое место. Рядом базар, здание волости, школа. Улицы проложены крест-накрест, и каждая в два порядка. Большинство домов под жестью. Всюду палисадники.
Андрей поставил свою лошадь поближе к навесу, в тени. На крючьях висели широкие ведра. Предприимчивый хозяин поил не только людей, но проявлял заботу и о лошадях.
— Вы идите в чайную, заказывайте, а я сначала тут управлюсь, — сказал Андрей.
Он принялся распрягать лошадей. По-видимому, решил переждать, когда спадет жара.
И то верно, зачем ехать в такую духоту? Лучше вечером, когда похолодает хоть немного. И удобнее въехать в город сумерками. Обыватели любопытствуют, когда и кто из нас, уездных работников, уезжает, куда, в какую сторону, когда приезжает. Мы у всех на виду. В нынешнее тревожное время это тоже приходится учитывать. Народ разный. Немало людей, которые относятся к нам подозрительно, а иные явно враждебно, особенно бывшие владельцы магазинов и чиновники разных управ.
Они знают, что между нами, большевиками, и левыми эсерами большие нелады. И у них тайная надежда на левых эсеров, на правых, трудовиков, на анархистов и деревенских кулаков.
Да, порядочно в этом городе с его пятнадцатитысячным населением темных, враждебных нам людей.
И немало припрятано оружия, несмотря на обыски.
Осторожность, зоркость нужны на каждом шагу!
Глава 22
В чайной — вернее назвать ее трактиром — восемь столов и отдельный кабинет.
Народу много: завтра в городе базар. Все эти люди, чьи подводы стоят сейчас под навесом, тронутся в город.
Мы прошли к свободному угловому столу. Рядом открыто окно — как-никак прохладнее.
В чайной шумно, душно и густо надымлено. Курили за всеми столами. Курили, стучали крышками чайников, кричали, громко спорили.
Даже случайно заезжему посетителю видно, что многие уже нетрезвы.
Мы не торопились заказать себе чай. Надо осмотреться, что тут за народ, вслушаться в разговоры. Но в общем галдеже ничего нельзя разобрать.
— Бойко дело идет, — определил Иван Павлович.
— Точь-в-точь как у нас в Пензе, в трактире Калмыкова.
— Ну, вспомнил свой трактир, — проворчал предчека.
— А почему не вспомнить? Я работал в нем целый год. А в трактире Евстифеева — три года.
— Итого четыре, — сложил Иван Павлович. — Нет, мне вот не пришлось испытать такого счастья.
— Зато ты был помощником волостного писаря.
— И конторщиком в имении, — добавил Иван Павлович.
— Словом, ты человек благородных кровей.
— А ну тебя ко псу! — отмахнулся мой друг.
К нашему столу подошел не лихой кудряш парень в голубой рубахе, обслуживающий кабинет для избранных людей, преимущественно оптовых спекулянтов, а сама хозяйка. Я заметил, что, как только мы вошли, она очень пытливо осмотрела нас. Может, мне, по привычке всегда быть настороже, это только показалось? Но мы ведь все-таки чем-то отличались от других. Оба во френчах, в кепках, в хороших ботинках. Видно, хозяйка, дородная, с двойным подбородком, с заплывшими от жира острыми, свиными глазками, была тертый калач. Если уж не по нашей одежде, то каким-то своим нюхом точно определила, что мы не на базар едем торговать маслом, огурцами, сеном, мукой или печеным хлебом, а совсем по иному делу.
Впрочем, эта толстуха легко могла узнать меня или Ивана Павловича. Возможно, я выдавал ей в отделе управления пропуск для проезда по железной дороге в Пензу, предположим, к больной несуществующей сестре или к дочери, выходящей замуж. Такие справки легко выдают сельские Советы с подписью и печатями, а в самом-то деле — черт их разберет! — многие просто ездят по своим спекулянтским делам.
Могла и эта ожиревшая не по времени женщина побывать как спекулянтка в УЧК и там увидеть Ивана Павловича.
Словом, нам не особенно понравилось, когда она сама подошла к нашему столику. Этим она уже обратила на нас внимание сидевших в чайной людей. А нам такое дело совсем не нужно.
— Здравствуйте, гости дорогие! — нараспев протянула она.
— Здравствуй, хозяюшка дорогая! — в тон ей отозвался Иван Павлович.
— Что закажете, гости дорогие?
Это уже звучало насмешкой, хотя в голосе того не слышалось.
«Ну и пройдоха!» — подумал я, а вслух спросил:
— Чем же мы для вас дорогие? Неизвестно еще, что закажем. А вдруг самые дешевые будем?
— А я не о деньгах. Разь я не вижу? Да вы ничего, не стесняйтесь.
— Или признаешь нас? — в упор спросил Иван Павлович.
— А зачем мне знать-признавать? Бывают у нас разные и всякие. Комиссары из Пензы, начальство со станции, военные командиры, ну, из нашего города тоже. Ко всем таким людям нужно теперь уваженье иметь. Народ-то о-очень даже умственный. Не как мы, чурбаки с глазами.
Вот как ловко она повернула!
— Вон хоть тех взять, — указала она на галдевших людей. — Одно бы им — по базарам разъезжать, спекуляцию разводить, разруху примножать да чертов самогон глохтить. А с проклятого самогона их на чай и бросает… Когда же, люди добрые, — вздохнула она сокрушенно, — этот самогон Советска власть прикончит? Когда чека доберется? Глядите, вон двое сидят. Пришли — ни в одном глазу. Попросили чаю, напились — теперь лыка не вяжут. А ведь что? Ведь могут погрешить. В чайной, скажут, самогонкой торгуют. В чайниках, скажут, его подают. Могут сказать, а? Могут, знамо.
