Петр Замойский - Восход
— Катя, собери нам, — крикнул Алексей.
Екатерина из окна видела, что мы пришли. Однако спросила:
— Чего собрать-то?
— Погуще да похолоднее. Квас там, помни в него картошки. Огурцов натри, луку порежь. Аль сама не знаешь? Воблы не забудь.
— Да все знаю, — засмеялась Екатерина.
Помолчав, Андрей с удивлением воскликнул:
— А? Ты подумай-ка! Вот родственник, вот своячо-ок!
— Сколько у него намеряли? — спросил Иван Павлович.
Сто шестьдесят пудов. Ведь пол-то в амбаре двойной был.
— Двойной?!
— Ну да! Жулик скрозь. Мельница с подсосом, а амбар с подсусеком. Это мы уже без тебя такую механику открыли. Мужик из Андреевки смекнул. «Что-то, говорит, пол в сусеке шибко высок. Гляди! — Он ткнул палкой в рожь. — Вот дно, а вот, — вынул палку и приставил ее снаружи к стенке сусека, — вот где здесь кончается. Беспременно тут ехидство». А Егор слышит, и хоть бы что. Пересыпали рожь в другой сусек, вскрыли половицу, а там, под ней, еще рожь. Выгребли тридцать мер. Спрашиваю я: «Егор, своячок, что у тебя опять, чудо-юдо рыба кит?» А он мне: «Это я, Алексей, на семена. Вдруг будет голодный год».
— А как его брат Ефрем? — спросил Иван Павлович.
— Кривой дьявол-то? Хапать тоже мастер! С избытком живет. Вот он, сосед мой. Гляди, вон свинья. Это не моя, а его. И не одна.
— У него тоже надо бы обыск, — подсказал Иван Павлович.
— Сделаем на днях. Амбар-то его на огороде. Под жестью, как у Егора. Только одного боязно…
— Чего, Алексей?
— Петуха пустит.
— Под свой амбар?
— Он и за своим не постоит, коль такое дело. А вот, опасаюсь, когда хлеб ссыплем в мирской амбар, может спичку с керосиновой тряпкой подкинуть внутрь. Он рисковой мужик. Вся порода у них воровская. Э-эх, да что говорить, вредные люди.
— Караулы ставьте на ночь, — подсказал предчека.
— Бедноте из этого хлеба выдать или подождать?
— Обязательно из этого. И не зерном, а мукой.
— Это правда. Мукой. Сразу на всех мельницах пустим.
После молчания он спросил:
— В город-то их отправили?
— Не задержали. Брындин повез.
— Под соседа Ефрема в случае чего я мину подставлю.
— Мину? — переспросил Иван Павлович.
— Ее самую, если он, рыжий, покажет свой норов при обмере хлеба. Мы его тогда прямой дорогой к Егору. Ему бы и так там быть, а уж тут добавка.
— В чем дело?
— В том, что у него в бане аппарат на два постава. Один гонит, а для другого квасится. Три керенки за бутылку. Из пуда-то сот на восемь выходит чистоганом. Вон как. В три раза больше, чем за пуд муки.
— Куда же он сбывает?
— На станцию Ванька возил, а в город — баба его. И свои сельские берут. И в Петлино в чайную доставляет. Хороший самогон, не то что у Андрея в бидоне. У Ефрема котлы двойные, паром выпаривает. Не пригорает. Механи-ка.
…Хорошо спать на душистом сене в сарае! Никакими словами не передашь аромат свежего сена, смешанного с разными цветами. Тонкие, нежные запахи белой кашицы кажутся легкими, как пух; едва уловимы запахи бархатной ромашки, терпки — травы душицы и пьянящи — тысячелистника. Особый аромат исходит из мелкого седого полынка. Душистые травы несъедобны, но как приятно заварить в кипятке овсюг, тимофеевку, белую петрушку или медовый клевер и пить настой!
Даже зимой, особенно в мороз, аромат сена чувствуется издали, напоминая о лете.
Мне снилось, будто иду я в обнимку с Леной по большой степи. Ей конца нет. Всюду высокая трава, а в той траве необыкновенные цветы, которых и в природе не встретишь. Чудесные цветы плывут нам навстречу, кланяются и улыбаются, словно живые. Это знакомая степь. Она сразу за нашим селом. Здесь мы, ребятишки, собирали ягоды, а после дождя — пахучие грибы, растущие в темно-зеленой траве.
На пути глубокий овраг с выступающими коричневыми глыбами камня-железняка. Нам надо в лес, что виден отсюда. Обходить овраг далеко, а спускаться по камням страшно. На дне журчит ручей.
И вдруг я чувствую, что в силах перелететь через овраг. Да, перелететь. У меня руки — крылья. Стоит только поглубже вздохнуть, расширить легкие — и, плавно махая руками, поднимешься над оврагом.
— Летим, Лена!
У нее букет цветов. Она что-то отвечает, кивает головой. Отдает мне букет. Здесь желтая, как пламя, степная кашица, цветущие косматики, белый ковыль и синяя мятная душица. По краю фиолетовые колокольчики.
Прячу цветы за пазуху и, взглянув на Лену, раскидываю руки. Вобрав в грудь воздух, бросаюсь над бездной. Лечу. И как только меня начинает тянуть вниз, я вновь глубоко вбираю воздух, и вновь поднимаюсь, и опять лечу-плыву.
Вот и край оврага. Но мне хочется лететь и над степью. В сладостном томлении, с замиранием сердца поднимаюсь все выше и выше… Мне видны с высоты леса, села, реки.
Вдруг наплыл туман, мгла. Я над каким-то неведомым селом, над высокой колокольней. Дышать становится труднее.
Снова набираю в легкие воздух, но отяжелели ноги, тянут вниз. И тут вспоминаю о Лене. Где же она? Полетела ли за мной? Да знает ли она, что человек при сильном желании может летать?
Где же Лена? Почему я не оглянулся на нее, когда полетел?
И тут я почувствовал, что оглянуться не могу. И вернуться назад не могу. Если бы я повернул, то мое тело отяжелело бы и упал бы я в каменную пропасть оврага. Ужас охватил меня. Я не чувствую в себе прежней крылатой силы. Едва дотянул во мгле до какой-то копны и опустился.
Начал осматриваться. Все здесь чужое, незнакомое, дикое. Да это ведь во сне! Ведь мне часто снится, будто летаю. Ущипну себя — и проснусь. Нет, не чувствую боли. Значит, во сне. Сплю, сплю.
— Крепко спит, — слышу над собой чей-то голос.
Открываю глаза. Это Григорий-матрос. А за ним моя мать. Она грустная. Подходит и говорит:
«Умаялся, Петя? Вставай».
«Сейчас, сейчас, мама. Мне недолго».
Опять голос Григория:
«Ехать пора».
Хлопает меня по плечу.
«Ты что, умер?»
Будто встаю и вспоминаю Лену.
«Нет, не умер. Я… летал».
«Летал?»
«Через овраг».
И Григорий, и мать, и еще кто-то громко смеются.
«Где Лена?!» — кричу я в испуге.
«Да тут я, тут!»
…Сонные видения отошли прочь. Только сильнее запах сена.
— Дру-уг!
Это уже голос Ивана Павловича.
— Ну и спать ты здоров!
Ни оврага, ни колокольни… Протираю глаза, слышу:
— Двое суток не спал, пропадущий.
— Где Лена? — спрашиваю, все еще не зная, проснулся я или нет?
— Да тут я, тут. Пришла тебя проводить.
— Через овраг перелетела?
— Что?
— Через овраг перелетела?
— Да я по мосту перешла.
— Лена?! — вскочил я. — Ты?
И сон смешался с явью.
На меня смотрит Екатерина. Глаза у нее хорошие.
— Чайку на дорожку! — говорит она. — Елька, погляди, самовар небось готов. Неси на крыльцо…
Андрей набил полную телегу сеном, расстелил полог, высоко устроил место для сиденья нам. Осматривал всю повозку. Как-никак, а ехать порядочно.
Скоро все мы сидели за столом. Пришли Федя и сторожиха Василиса.
Чай разливала Лена. И было как в далекие дни, когда мы с тем же Андреем заезжали по дороге из города к Лене и нас поили чаем. Так же, как и сейчас, Лена разливала чай, и так же, как тогда, я взглянул на ее руки. На безымянном пальце у нее то же самое серебряное кольцо, и рука до локтя в загаре и чуть покрыта золотисто-русым пушком.
Мы молча переглядывались, а Иван Павлович, перехватывая наши взгляды, едва заметно улыбался.
Андрея нелегко было оторвать от чая, да еще с клубникой, но в самоваре уже пусто. Вытерев усы, Андрей строго сказал:
— Пошел запрягать!
Когда было все уложено и лошадь запряжена, мы начали прощаться. Иван Павлович, Федя и Алексей что-то напоследок обсуждали. Екатерина с Василисой ушли на огород набрать для нас огурцов, и мы с Леной остались вдвоем. Говорить, казалось, было не о чем, а говорить хотелось, и о многом. Лена кивнула на открытую дверь избы, пошла туда, я за ней. Там, оглянувшись на окно, она украдкой быстро обняла меня сильными, крепкими руками.
— Не будешь сердиться? — спросила она.
— Почему, Лена, у тебя слезы на глазах?
— Глаза на мокром месте. — И утерлась концом косынки.
— Я на тебя совсем не сердился, а только обиделся.
— Не надо обижаться.
— И тебе не надо сдавать. А то опять они, как ты говоришь, «околдуют».
— Теперь уж нет… Ну, на прощанье, Петя…
С улицы раздался голос Ивана Павловича:
— Петра-а, ты скоро там?
Лена слегка оттолкнула меня, прищурилась и сказала тихо:
— Не расстраивайся.
— Приедешь в город?
— Может, когда на базар вместе с Анной.
Вышли в сени, потом на крыльцо. Здесь уже при всех я подал руку Лене, попрощался.
Екатерина с Василисой принесли мешочек огурцов, зеленого луку и уложили в передок телеги. А когда мы отъехали, все они долго-долго махали нам руками, будто невесть каких дорогих гостей провожали.
