Петр Замойский - Восход
Мне было жаль сейчас идущую рядом Лену. Конечно, во всем-то виноват я, и только я. Надо было выбрать время, чтобы приехать к ней. Несколько раз я из города ездил в свое село через Горсткино. Ехал улицей, смотрел на их избу, и так хотелось завернуть, остановиться, чтобы хоть глянуть на Лену. Нет. Мимо. Мешала обида. Вспоминалось все, что случилось в день престольного праздника петрова дня в их избе. Голос Федоры гудел тогда — и вот сейчас гудит — в моих ушах: «Это саму хорошу сестру — да выдать за такого? Ба-а-атюш-ки!.. Нет, нет и нет».
— Нет — и не надо, — вдруг сказал я вслух.
Лена, услышав бормотание, крепче прижала мою руку к себе и тихо спросила:
— Ты куда меня ведешь?
— Я тебя веду?.. Подожди-ка, Лена, где мы?
Рядом стоял полуразрушенный шалаш. Вокруг него густая крапива, дикая заросль шиповника.
— Это ты меня куда-то завела, — сказал я Лене. — Пойдем обратно. Я доведу тебя до моста, а там пойдешь в одну сторону, а я в другую.
— Нет, пойдем вместе. А раз ты завел меня сюда, побудем тут. Вон, видишь, скамейка.
Она указала на кусты сирени, где сквозь прогал, поросший травой, виднелось что-то похожее на скамейку. Если бы она не указала, я ни за что бы не заметил. Поэтому спросил ревниво:
— Ты, видать, Лена, бывала тут?
— Бывала. А что?
— Да так я… просто спрашиваю. Откуда мне знать… Ты — здешняя, — забормотал я, пробираясь за ней между кустами сирени и желтой акации.
— Не обожгись, — предупредила Лена, когда проходили мы по крапиве с желтым мохнатым цветеньем.
— Сама не обожгись, — отозвался я.
— Тебе жалко, что ль, меня? — обернулась она, выходя на заросшую полянку, полную цветов и трав.
— Как тебе сказать? Чуть-чуть совесть имею.
— Ишь совестливый нашелся, — ответила она, не глядя.
Посредине полянки, обросшей вокруг кустарником, холмик. Здесь раньше, вероятно, была клумба и совсем недавно собирались тут гости помещика. Вот полуразвалившаяся беседка с дырявой крышей.
Как тут тихо и уютно! И какой отсюда вид на крайние избы села! Оно стоит справа от нас, а прямо в гору идет дорога на большое село Михайловку, где мы с Гавриловым организовали Народный дом. Левее — Бодровка с её водяной мельницей, прудом, с длинными в один ряд улицами. Там, на горе, имение Климова.
Всюду были эти крупные и мелкие имения, хуторские поместья, усадьбы. Сидели в них дворяне, владели землей, держали в руках мужиков, жили в свое удовольствие.
Крупные помещики обитали в губернских городах, в своих домах, имениями заведовали управляющие, на хуторах — старосты. Они всем правили, а сам помещик редко бывал в своем имении. Доходы ему доставляли управляющие, которые и из народа выжимали пот, и обжуливали самих помещиков, если те были неопытны.
Со временем такой управитель, обобрав помещика, приводил его хозяйство в разор, а затем скупал земли за бесценок и сам становился помещиком. Да еще каким! Уж его-то не обманешь…
И редко кто из деревенского люда помышлял, что можно прогнать помещика, отобрать землю, разделить ее. Такой мысли раньше почти не было у простого, забитого народа в глухих селах и деревнях. Считалось — и попы это утверждали в церквах, — землю дворянам давали цари и царицы за какие-то заслуги. Дарили на веки вечные вместе с крестьянами. Самую лучшую землю в тысячах десятин. И все это охранялось правительством, войском, приставами, земскими начальниками, урядниками, стражниками…
Оказалось — дело не так обстояло крепко. Настало время — дружная революция, а не отдельные мужицкие бунты свергли весь старый строй, земля перешла к обездоленным мужикам. Теперь он ей хозяин, а помещиков будто и не бывало в природе.
— Не обжегся? — спросила Лена, утоптав траву и пробуя скамейку, вернее — доску, прибитую к двум тумбам.
— Кажется, начинаю… обжигаться.
Она посмотрела на меня, склонив голову набок, что к ней очень шло, усадила рядом и погрозилась пальцем:
— Ох ты какой!
— А какой?
— Словечка просто не скажешь.
Она обняла меня, поцеловала и вдруг… заплакала.
Все помутилось в моей голове. Я начал что-то лепетать несвязное, утешать ее, гладить ее руки, лицо, плечи. И скоро глаза застлала мгла. Только звон в ушах да запах сирени.
— Ведь ты сам виноват, сам. Ну, скажи.
— Конечно, сам, — все еще слыша биение своего и ее сердца, ответил я, кладя ей голову на колени.
— А помнишь лес? На опушке с тобой сидели.
— Помню, Лена.
— Эх, жалела я тогда!
— О чем же?
— Да ты поднялся… а я хотела сказать… «посидим еще», а не посмела… О-ох, как бы хорошо было!
— Леночка… Не знал я, не думал.
Смотрю то на небо, где недвижно висят курчаво-белые облака, то на лицо Лены, на ее синие глаза, которые уже смеются, на чуть крутой лоб, на сережки в маленьких ушах и на выбившиеся из-под косынки легкие кудри.
— Как не хочется отпускать мне тебя, редкозубый.
— Твоя Федора…
— Не говори про нее…
— Она сказала, что я похож на… барана.
— Ох, ты вон что? Может, правда? Ну-ка, нет ли у тебя рогов?
И она принялась ворошить мне волосы, трепать их и несколько раз дернула до боли.
— Не было и вовек не будет! — отрезала она решительно.
Помолчав, тихо продолжала:
— А его я не любила… Окрутили они меня. И надежды на тебя не было. Я и подумала: есть кто-то у тебя в городе. А вот явился… И все во мне поднялось. Поэтому и прибежала… Да разь я тебя на кого променяю?.. Только ты зря тогда, в сенях, говорил мне при всех такое… Зачем?..
— Прорвалось, Лена. После мне легче стало. Я ведь уже навсегда выбросил тебя из своего сердца.
— Бессовестный… какой ты. Стихи пишешь? — вдруг вспомнила она.
— Пишу, Лена.
— Для кого?
— Для нее.
— Что-о? — дернула она меня за волосы.
— Для газеты! — приподнялся я, радуясь, что она меня приревновала хоть к газете.
— Вот тебе, вот, вот! — трепала она меня за уши. — О-ох, кажись, я дура…
И тихо жарким шепотом, закрыв глаза:
— Ну, все равно…
Мы вместе рвали цветы. Их было много. Садовых, полевых. И шиповник шел в букеты, хотя он и кололся.
Мы отошли друг от друга, и, когда набрали по букету, я окликнул:
— Лена!
— Что?
— Как там на картине?
Она весело засмеялась, распустила волосы, сняв косынку, и, легкая, устремилась ко мне с букетом по густой траве.
И ветер кстати подул, и солнце засверкало ярче, бросая лучи на ее смеющееся лицо. И мы теперь, как на той картине, встретились, обнялись, и… явственно послышалось пение какой-то веселой птицы вот здесь, в гуще наклонившейся над нами сирени.
Глава 21
Андрей готовил телегу. Держа колесо за обод, он орудовал помазком и вприщурку посматривал на меня. Уж очень хитро он прищуривался.
«Знает или нет, — подумал я, — что случилось за это время?»
Потом внезапно он спросил:
— Да ты спал ли, пропадущий?
— А то как же!
— По глазам вижу — не спал. Иди в сарай, там сено, и отоспись.
— Мы втроем поедем, дядя Андрей. Иван Павлович с нами.
— Тоже поди не спал? Ладно, придет — и он поспит.
Андрей ловко смазал колесо, затем ось. Я помог ему надеть колесо и, передвинув подпорку под задком телеги, снять заднее колесо. Чужого дегтя Андрей не жалел, смазывал про запас. Ехать не близко.
Он оглянулся и тихо, не сразу спросил:
— Много чего нашли?
— Это чего такого нашли? Не понимаю.
— Ладно, раз тайна, не говори. Хотя я вроде могила. Э, а вон и они, гляди-ка, идут.
От моста в горку поднимались Алексей с Иваном Павловичем. Шли они медленно, устало, как с пашни. На одежде и брюках у них мучные пятна.
— Ты здесь? — как бы удивился Иван Павлович.
— Где же мне быть?
— Давно?
Я понял, почему такой вопрос задал Иван Павлович, и, оглянувшись на Алексея, соврал:
— Уж часа два.
Иван Павлович погрозил мне пальцем. Его не проведешь.
Он рассмеялся, а Алексей не понял, что у нас за разговор, и ему дела нет до нас. Он был задумчив, лицо злое. Попался ему на дороге чурбачок, он, вместо того чтобы поднять, отшвырнул его в сторону. А чурбачок пригодился бы в хозяйстве.
Из окон изб уже смотрели на нас люди. Больше всего женщины. Мужчины стеснялись. Да их и мало в селе осталось. Один на войне, а те, которые дома, ушли после дождя на покос.
Между избой Алексея и избой соседа в сточной канаве валялась огромная свинья. Полное ей было удовольствие! Она тяжело переваливалась с боку на бок, блаженно стонала, то жмурясь, то открывая оплывшие жиром, узкие щелки глаз.
Наседки с подросшими цыплятами бродили возле изб и сердито копались в земле, разыскивая корм.
Мы сели на крыльце Алексеевой избы. Здесь прохладно. Кругом акация. Самодельный стол для прочности вкопан ножками в грунт. Как и скамейки вокруг стола, его смастерил Алексей.
