Иван Щеголихин - Снега метельные
Женя рассмеялась от его простодушного «зачем».
— Да для солидности, для авторитета, зачем же еще! Я вот когда приехала сюда, очень хотела казаться взрослой. Чтобы мне больше доверяли больные. Знаете, у больных, как правило, травмируется психика, они становятся мнительными, недоверчивыми. А медик должен даже своим видом вселять веру. И вот я вхожу в палату, не спеша, важно, солидно, стараюсь делать такой вид, будто через мои руки прошли десятки и даже сотни самых тяжелых больных, а я всех на ноги поставила. Не хожу, а шествую, не говорю, а вещаю. Продержалась я таким манером дня три, а потом одна женщина с улыбкой так говорит мне: «Что ты, дочка, такая молоденькая, а ки-ислая? Веселей ходи, чего не знаешь,— научат. Не сразу Москва строилась!» Видите, как я перестаралась. Спасла меня эта женщина, стала я держаться свободней, естественней, улыбаюсь, и больные мне в ответ улыбаются. Но опять беда. Хватит, говорят, тебе сиять, ямочки на щеках показывать, а то в тебя Малинка влюбился! Помните, солдат такой смелый, машину на огонь повел? Да пусть влюбляется, мне то что, лишь бы на здоровье!
Николаев тоже невольно улыбался ее детской беспечности, открытости. Щеки Жени раскраснелись, она радовалась своему слушателю.
— Ах, да что это я зарядила!— воскликнула Женя.— Все про себя да про себя. Давайте о чем-нибудь другом. Вы танцевать любите?
— Пожалуй... нет, не люблю.
— «Пожалуй», — Женя рассмеялась. — «Пожалуй». Не солидно, да?
— Как вам сказать...
— Молодой человек, современный. Вот и объясните мне, причем подробнее, почему не любите, мне это интересно. Я, например, очень люблю. И все народы танцуют, с древнейших времен. Так что давайте, объясняйте, мне интересны ваши доводы.
— Просто нет желания, нет времени...
.— Должность не позволяет,— подсказала Женя.— Но вы же студентом были! И тогда не танцевали?
— Пробовал. Именно на танцах произошел со мной один курьезный случай. В институт я из деревни приехал. Окончил первый курс, приехал летом домой на каникулы. Нахватался городских манер, танцевать научился, был у нас в институте кружок, а главное, шляпу себе купил, модную, велюровую, темно-зеленую. Хожу по деревне важно, задаюсь, можно сказать. В субботу пришел на танцы, у нас там садик возле клуба и летняя танцплощадка. Играет баянист и барабанщик на пионерском барабане. Приглашаю одну девушку, танцую, приглашаю другую, танцую. Даже вспотел от стараний, шляпу свою снял и повесил на ограду. А сам кружусь! Потом вижу в центре площадки какое-то легкое замешательство, слышу смех и возгласы: «Эй, чья тут шляпа, выходи на круг!» Все посмеиваются, но чья шляпа, не знают, а может быть, только делают вид. Я посмотрел — нет на ограде моей шляпы, единственной и неповторимой. Знаете... я не вышел на круг. Заговорил со своей девушкой, сделал вид, что ничего такого не слышу, меня, дескать, все это не касается. Бог с ней, со шляпой, думаю, пусть пропадает. Через год увидел, ее в клуб передали, в реквизит самодеятельности.
Женя тихонько рассмеялась, ласково посмотрела на Николаева.
— Вон вы какой... А другой бы драться полез.— Она снова негромко рассмеялась.
— Мне пора,— сказал Николаев и поднялся.
— А Леонида Петровича еще нет.
— В другой раз поговорим. Извините, Женя, занял время у вас.
— Что вы, что вы! Мне было интересно. Можно я провожу вас? — И, не дожидаясь согласия, вышла из кухни, говоря на ходу.— Только посмотрю, что там Сашка делает, минутку подождите.
Она вскоре вернулась, одетая наспех, но аккуратно, видно, успела заглянуть в зеркало.
— Ну что он? Не будет дом поджигать?
«Я,— говорит,— понимаю, ты молодая, тебе надо гулять, иди».
Звенел мороз. Дым свечами стоял над трубами и где-то высоко-высоко сливался с белесым небом. Они пересекли тракт, прошли мимо столовой.
— Вот и не стало Субботы,— сказала Женя.— Почему-то я всегда чувствую себя виноватой, когда кто-нибудь умирает прежде времени.
— Да, в любом случае ощущаешь утрату, это естественно для живых. А у медиков оно, наверное, выражено еще более остро. А вам не кажется, что он сам не хотел жить?
Женя подумала, не сразу ответила:
— Нет, по-моему, хотел, только — легкой жизни.
— Легче, чем у всех других. И это вывело его из числа живых еще до смерти.
— А в общем-то, умрет каждый,— грустно сказала Женя.
— Куда денешься,— усмехнулся Николаев.— Но настоящему человеку при мысли о такой неизбежности хочется жить без мелочей.
— Интересно, а вы любите мечтать?
— Конечно. Мечтаю хорошо исполнять свое дело. Оно сложное и очень интересное. У нас с вами в принципе одна задача: вы заботитесь о здоровье физическом, а я — о деловом и нравственном. И в конечном счете вместе мы с вами печемся о прогрессе рода человеческого.
— Значит, у вас тоже призвание? А я думала, вас просто назначили, и вы, как человек дисциплинированный, все честно выполняете.
— На одной дисциплине, Женя, далеко не уедешь. В любой профессии. Нужна инициатива, желание, любовь к своему делу. Или призвание, если хотите.
— А как вы считаете, стать хорошей матерью — это призвание или обязанность?
Николаев рассмеялся.
— Наверное, и то и другое.
— Стать хорошим медиком я мечтаю иногда, а вот хорошей матерью — всегда,— призналась Женя.— Я знаю, об этом не принято говорить вслух, но мне так хочется, чтобы были сыновья, дочки. Маленькие, потом большие. Одевать их всяко, подгонять им бельишко, шлепать их. Не сейчас, конечно, а когда-нибудь потом, попозже.
— Я понимаю, понимаю,— серьезно сказал Николаев.
— Чтобы они шумели, росли. Сыновья мои, как подрастут, станут суровыми, неразговорчивыми, а дочери — наоборот, нежными и говорливыми.
Возле своего дома Николаев сказал:
— Может быть, зайдете ко мне?
— Прямо сейчас? Ладно,— не раздумывая, согласилась Женя.— Посмотрим, как живет начальство.
Вошли в комнату. Николаев скоренько, на ходу обил валенки у порога и нашарил выключатель.
Женя, привыкая к яркому свету, сощурилась и нагнулась в поисках веника.
— Проходите, проходите,— Николаев легонько коснулся ее локтя.— Снимайте пальто, у меня тепло.
В комнате, довольно просторной и, как Жене показалось, не слишком уютной, было все необходимое для жилья, койка с синим одеялом в крупную клетку (почему-то оно бросилось сразу в глаза Жени), просторный, не новый, а, видно, купленный у кого-то здесь письменный стол, Николаев, прикрывая спиной, начал поспешно убирать звякающие стаканы н чайник. Здесь, как подумала Женя, теоретически было все, крашеный желтой краской стеллаж с пестрыми корешками книг, даже тюлевые занавески на окнах, но практически...
— Женской руки не хватает,— простодушно сказала она и деловито осмотрелась, будто готовясь засучить рукава и тут же приступить к исправлению невидимых мужскому глазу недочетов, приложить эту самую женскую руку к домашнему уюту.
Николаев выдвинул из-под стола табуретку, и Женя присела на краешек, держась обеими руками за горящие от мороза щеки.
— Отсутствие женской руки я не особенно чувствую,— преувеличенно твердо сказал Николаев.— И вообще, к домашнему, женскому труду у меня свое отношение. Оно не оригинально, но... во всяком случае, стиркой и кухней моя жена заниматься не будет.
– Слыхали мы такое!— с ласковой насмешливостью отозвалась Женя.
Николаев, не переча, только повел бровями.
— Представьте себе такую картину. К весне у нас открывается прачечная с машинной стиркой. По утрам машина будет объезжать поселок и забирать белье в стирку, а вечером развозить выстиранное и отутюженное. Детские ясли уж есть, будет и детский сад...
Он говорил обычные, знакомые слова, повторял знакомые обещания, но Жене почему-то не было скучно.
— К осени откроем большую столовую, фундамент уже заложен по типовому проекту. Цена обеда — три, четыре рубля. Можно заказывать на дом... Я говорю все время о будущем, но ведь мы всего два года живем на целине, а в старых, передовых совхозах все это давно заведено, там жить легче. Прежде я рассуждал о женском труде отвлеченно, а сейчас все прелести быта испытал на собственной шее. Все будет, Женя, всё сделаем!— Он даже слегка пристукнул рукой по столу, но тут же вспомнил о своей роли хозяина.
«Что полагается делать в таком случае?— подумал он.— Надо включить приемник, поймать легкую музыку. А главное, угостить чаем».
Однако ставить чайник он не спешил, заколебался, не зная сам, почему, может, побоялся насмешки Жени, и — будь что будет!— отверг чаепитие.
Спасительно зазвонил телефон, даже удивительно, что он так долго молчал.
— Слушаю!
Не отрываясь от трубки, наощупь, как слепой, Николаев нашарил рукой табуретку, неловко придвинул ее поближе, сел на край и чуть не упал вместе с табуреткой. Женя отвернулась, плечи ее задрожали от смеха. Ей понравилось, что телефонный звонок моментально отключил его от забот о гостье, как будто ее здесь и не было. Вот он за это и поплатился, чуть не упал в наказание. Интересно было видеть его таким неловким, смешным. Слабости у мужчин почему-то всегда привлекали Женю. Проявление слабости казалось ей более человечным свойством, чем проявление силы. Но это уже практически, а теоретически — совсем наоборот...
