Виктор Конецкий - Том 4. Начало конца комедии
— Где ваш основной дом? — спросил я, подразумевая город.
— Здесь.
«В море — дома, на берегу — в гостях» — красивая пропаганда прошлых веков. Если человек сегодня называет каюту домом, значит, у него нет другого. Или этот другой пуст — кто-то из близких умер, кто-то разлетелся по другим гнездам. Я не стал уточнять. Ведь трехкомнатная каюта старого капитана действительно по всем статьям соответствовала понятию родного очага. Сонно щурились на лампы тропические кактусы, спокойно жили на стенах деревенские и морские пейзажи. Хозяин не скрывал своих пристрастий, как скрывают их хозяева служебных кабинетов и проходных кают.
И все-таки грустно, когда есть только стальная каюта, нужна человеку каменная лестница, тихий пересуд двора, тень тополя на стене, мокрые крыши в окне, стук балконной двери и неколебимая твердь ночной тишины. Но и не дай вам Господь уходить в рейс из пустой квартиры! И не дай вам Господь возвращаться из долгого рейса в пустую квартиру! Лучше уж просто жить на судне.
— Я почему спросил о маринистах? — сказал капитан, наливая мне чай и пододвигая икру и масло. — Потому что обычно называют Станюковича первым. Но Станюкович никогда не поднимался до философии природы. В ранней юности судьба подарила мне возможность знать Арсеньева. Я родился на Дальнем Востоке. Арсеньев был человек особой нравственности. В философию природы Мелвилла и Арсеньева входила любовь к дикарю. Сегодня мы способны уважать грязного и дикого человека, изучать его, порядочно к нему относиться, но любить его — нам уже не хватает внутренней культуры. Вы понимаете?
Зазвонил телефон. Капитан вышел в кабинет.
И сразу Яша перестал крутить кульбиты и встревоженно вытянул шею за капитаном. Он явно не любил расставаться с хозяином даже на короткий срок.
По ответам Владимира Дмитриевича я понял, что звонит старпом, дело идет о втором помощнике: старпом выясняет, какой линии ему держаться.
Там, под нами, в слоеном стальном пироге шла борьба самолюбий в душе молодого современного человека, борьба между старомодной морской моралью и современной рациональностью. Прямо скажем, не очень мне нравилось играть роль фермента в этой реакции. Но потом я плюнул на гуманитарную составляющую своего существа. И, как всегда в таких случаях, тяжесть спала, вернулось спокойствие вечернего чая в уютной каюте, среди здоровых растений, простых пейзажей на переборках. И в обществе попугая.
— Не волнуйся, — сказал я Яше. — Сейчас вернется твой хозяин.
— Кушать х-х-хочу! — ответил мне Яша.
Я вообще-то не очень одобряю попугаев. В обычае держать их на судах мне мнится какое-то пиратское пижонство. А тут почувствовал смысл — этакие буддийские устойчивость и покой, защищенные крепким клювом. И еще мне раньше казалось, что зеленое с красным не режут глаз только нашему боцману. А через Яшу я и в этом сочетании обнаружил мудрость соединения несоединимого.
Вернулся хозяин, попугай успокоился, а я пожаловался на сверхделикатность старпома, на полное отсутствие у него прохиндейства и других пробивных талантов.
— Ваш старпом человек, без сомнений, чистый и несовременный, — сказал Владимир Дмитриевич. — Но вы ему знаете что посоветуйте? Не умеешь нужному клерку или секретарше начальника сунуть шоколадку — купи шоколадный набор и подари. Широко подари, не под столом, а на всем честном народе. Да, супруга, конечно, такое не одобрит, но… Вы думаете, в старом флоте по-другому на Руси было? Если старший офицер хотел корабль держать в порядке, то у него в кармане оставался шиш. Вон Синявин — своими деньгами зарплату эскадре заплатил и до смерти нищим прожил — так уж у нас сложилось. Ведь ты девочек в бухгалтерии или расчетном отделе боишься потому, что сам раб в душе. А вот когда преодолеешь нежелание эти пятьдесят рублей тратить, то и в себе рабскую каплю выдавишь.
Я кивнул. Все это была святая правда. Однако эта святая правда была правдой в такой же степени, как и святой ложью.
— Я отработал старшим помощником около двадцати лет, — сказал Владимир Дмитриевич. — Отец погиб перед войной. Я на «Ермаке» плавал — только в арктических рейсах, как понимаете. Вас судьба сводила с «Ермаком»?
…Конечно, сводила. Первый раз в пятьдесят третьем году. Я шел на Восток на среднем рыболовном траулере № 4241. Караван попал в тяжелые льды в проливе Матиссена в архипелаге Норденшельда. «Ермак» завел нас в залив Бирули в бухту Северную. Там белый медведь брел по кромке слабого прибоя, мимо покинутых черных строений. С военного тральщика ударили по медведю из спаренного зенитного пулемета, но не попали. Потом мы высадились на берег и очутились среди неряшливой смерти. Могилы зимовщиков были возле самых домов. Одну надпись на кресте я разобрал. Там был похоронен ребенок, проживший на свете одни сутки, и его мать. В развалившихся хижинах валялись еще не сгнившие до конца бумаги, и вообще создавалось впечатление, что люди или все неожиданно вымерли, или торопливо ушли…
— Да, — подтвердил Додонов. — На них свалилась какая-то зараза. И я помню тот заход с караваном в Бирули. Лед из Матиссена начало выдавливать в бухту — неприятный был момент.
— Тогда вы можете помнить и меня, — сказал я. — Наши люди давно не мылись — запас воды был жесткий. И я отправился на «Ермак» попросить мытьевой воды пару тонн. Такой поступок можно объяснить только молодой наивностью: мне было двадцать четыре тогда. Я помню, что оробел сразу, как попал в тусклый проблеск красного дерева и надраенную медь и тишину коридоров.
— И дали вам воды? — спросил Владимир Дмитриевич.
— Нет. Капитан славного ледокола вышиб меня из каюты… — Здесь я сказал слова, какими меня вышибли с «Ермака».
Додонов засмеялся.
— Знаете, а ведь это я вас тогда вышиб, — сказал он. — Капитан уже не употреблял таких слов. А я — старпом — еще ими пользовался.
В каюту постучали.
— Это второй с объяснительной? — спросил я.
— Вероятно.
— У меня предложение. Пусть он сходит ко мне на пароход и лично извинится перед боцманом и старпомом. И тогда похерим все это дело, а? Ведь вообще-то видно, что парень толковый. Мне даже кажется, что из него отличный современный капитан выработается.
— Хорошая идея, — сказал Додонов. — Только он может и не согласиться — парень с норовом.
Парень согласился. Он легко пошел на духовный компромисс и преодолел самолюбие. Он расчетливо преодолевал возникшие в этой истории сложности и облегчал себе жизнь. Но он ни на йоту не приблизился к осознанию возвышенных истин, то есть ощущению морского товарищества, которое от него требовалось. Парень уже необратимо усвоил, что облегчить себе жизнь можно, только начисто отринув от себя возвышенные истины, а упираться дальше, проявлять гонор и гордость и т. д. — все это теперь пойдет в убыток.
Я смотрел на парня — он не успел выплюнуть жевательную резинку перед дверями капитанской каюты и теперь прятал ее за щекой, отчего лицо его стало похоже на бабское, хотя и с пшеничными усиками, — я смотрел на него и думал о том, что уйду с флота. Я уже много раз думал завязывать с морями.
Господи, уже давно мне предлагают кабинетную работу в НИИ. Там, на берегу, можно отгородиться от подобных рациональных ребят домашними стенами… Надо только набрать полную грудь воздуха и решиться подать заявление. И никто не будет меня удерживать — на мое место найдется сотня желающих и подходящих…
— Отправляйтесь на «Обнинск» вместе со старшим помощником. О результатах доложите утром. Надеюсь, запомните эту прогулку навсегда, — заключил Додонов.
Детина выкатился. Я не сомневался, что сейчас — за дверями — он высказал в мой адрес немало точных соображений.
Вослед детине Яша проорал такой ужасный индейский боевой клич и так захлопал крыльями, что для успокоения был посажен на хозяйский палец, а затем отнесен в просторную клетку в полузатемненный туалет — спать.
Вернувшись, Владимир Дмитриевич включил приемник, нашел тихую экзотическую музыку и объяснил, что Яша вместо снотворного требует такой музыки. Она помогает Яше преодолевать комплексы неполноценности, возникающие, оказывается, у взрослых попугаев, как у человеческих детей, при эвакуации их в постельку в насильственном порядке в разгар интересного «гостевого» вечера.
— Вот уж чего не знаю, так есть ли подобные комплексы у современных детей, — сказал я. — Детишек сегодня интересует не мир живых взрослых, а телевизор. И это так же естественно, как равнодушие сегодняшнего моряка к самому морю. Мы обыкновенные производственники. И что бы мы ни делали, чтобы задержать в людях любовь к морю, это чувство обречено, ибо морская работа сера до посинения.
— Да, — сказал Додонов, намазывая мне очередной бутерброд. — Но любое чувство быстро восстановимо. Я в это верю. И верю в возможность возвращения любви к морю в отвлеченном смысле.
