Виктор Конецкий - Том 4. Начало конца комедии
Я осторожно закурил пятьдесят третью сигарету и еще раз огляделся вокруг. Ощущение чего-то повторяющегося, уже точно бывшего в жизни все не исчезало. И мне почему-то не хотелось спугнуть это ощущение. Я осторожно нес его в себе, шагая по ботопорту Крейссанского шлюза, который был пуст.
Чем ближе я подходил к «Чернигороду», тем огромнее он становился. Рудовоз уже, вероятно, совсем выгрузили. Бульба на форштевне выпирала из нефтяной портовой воды дельфиньим рылом. А весь рудовоз можно было определить только одним словом, хотя это давно штамп: левиафан — чудовищное библейское морское животное, только вынырнувшее не из чрева Библии, а со стапеля НТР. За левиафаном исчезли из видимости и деревья, и низкие небеса, и Нотр-Дам.
Поднимаясь по бесконечному трапу рудовоза, я еще раз оглянулся на пройденный путь — ботопорт Крейссанского шлюза, перспектива портовых складов, одинокая патрульная полицейская машина, отдыхающие после дневных трудов краны… — и, наконец, понял причину ощущения «повторения». Просто-напросто Антверпен был первым заграничным портом в моей жизни. Я поздно начал плавать за границу — всего лет пятнадцать назад.
«Ты кто? Ты куда прешь, контра? Ты к кому?» — так можно было перевести вопрос, который задал вахтенный матрос «Чернигорода» на марсианском или даже юпитерском языке, но с мурманским акцентом.
— Здравствуйте. Я свой. С «Обнинска». К капитану. Кто капитан?
— Владимир Дмитриевич Додонов. Сейчас вызову вахтенного штурмана.
— Да, пожалуйста.
Все сказки рано или поздно сбываются. Все сбывшиеся сказки перестают быть сказками, а все сбывшиеся мечты превращаются в обыкновенную жизнь, то есть в скучную прозу. Даже если сбывшееся выше и шире былой мечты или сказочной летящей выдумки. Почему? А черт знает почему! Быть может, потому, что в ковре-самолете или в мечте всегда есть живая красота, а в воздушном лайнере — мертвые заклепки.
— Сколько лет капитану? — спросил я у матроса.
— В этом рейсе отметили шестьдесят, — сказал матрос. И по тому, как он это сказал, сразу стало ясно, что он капитана любит и им гордится. — Старый полярный волк!
Ах, это полярное амплуа! Давно кончилось всякое арктическое геройство, давно уже война и боевые подвиги задернули его в нашей памяти! Я те дам сейчас, старый полярный волк! Рыба гниет с головы, а пароход гниет с капитана. И если у тебя штурман откажет в просьбе соотечественнику, то и сам ты дерьмо собачье, а никакой не волк.
Вышел вахтенный третий помощник. Я дал ему визитную карточку для передачи капитану, матросу оставил удостоверение и был допущен в чрево левиафана. Пришлось подняться еще по трем трапам. Вахтенный штурман исчез за капитанской дверью, чтобы через секунду попросить меня войти.
— Мастер был в пижаме. Сейчас переоденется, а вас просит подождать в кабинете.
Он помог снять пальто, не дал мне самому его повесить, указал кресло в кабинете и открыл папиросницу с американскими сигаретами — все было выполнено с достойной морской вежливостью. Я спросил, какой помощник стоял предыдущие сутки вахту. Стоял второй, фамилия его была Карапузов.
— Ладно. Спасибо. Идите, — сказал я и принялся осматривать волчье логово. Оно производило необычное впечатление. Слишком много книжных стеллажей по стенам, а сами переборки почти сплошь завешаны акварелями. Тропические растения в свете ламп дневного света по всем углам. И, ясное дело, кораллы, раковины, африканские маски, индийские божки.
Цветочки! Акварельки! Я те дам цветочки! Сентиментальный старикашка. Если он не впилит своему второму помощнику строгача, министру докладную напишу — не начальнику их пароходства, а сразу министру — это я решил точно.
Тихо доносилось радио. Директор пушкинского заповедника рассказывал по «Маяку» о планах строительства нового Михайловского или нового Тригорского…
Вышел Додонов в темном костюме. Он был абсолютно сед при сохранении мощной шевелюры. На лице — ровный румянец. Он мягко пожал мне руку своей припухлой большой рукой. Создавалось впечатление, что капитан вступал в здоровое мужское старчество прямо из молодости, минуя стадию промежуточного развития. Его глаза были чуть насторожены ожиданием какой-то официальности и лишены какого бы то ни было интереса к моей особе. Мы были люди разных поколений, разных пароходств. Мой визит имел или мог иметь для капитана только лишние отвлечения. Он сел за стол — без единой бумажки стол, просторный, украшенный тяжелым письменным прибором с мраморным дельфином — и спросил, чем может служить.
— Меня тянет к северянам, — сказал я. — Служил в молодости на Севере. Вот узнал, что здесь старый арктический капитан, и пришел. У вас очень хорошо в кабинете, Владимир Дмитриевич. Эти растения здесь по штату или персонально ваши?
— Планировка капитанской каюты неважная — я поздно на приемку приехал в Польшу. Зелень моя. Люблю растения, — объяснил Додонов и достал ящик с сигарами. — Хотите «Гавану»?
— Спасибо. Я не умею их курить. К ним надо привыкнуть.
Он закурил сигару, и я решил, что можно брать быка за рога.
— Скажите, вахтенный второй помощник докладывал вам, Владимир Дмитриевич, о ночном случае, вернее о ночном разговоре с теплоходом «Обнинск»?
— Нет.
— Машина с бельгийскими швартовщиками попала в аварию по дороге к причалу, и мы дрейфовали в бассейне. А тут еще шквал подоспел. И я попросил вашего вахтенного помощника послать на причал пару матросов. Он отказался. Я попросил его поднять вас. Он отказался вас поднять, ссылаясь на то, что вы не велели беспокоить. Потом буксир намотал на винт. И пришлось швартоваться к пустому причалу с одним буксиром. Старпом и боцман прыгнули на площадку крана, когда мы навалили скулой на причал, — люди чудом не погибли. И потому эта история стала для меня очень значительной…
— Простите, если не возражаете, то продолжите в присутствии моего помощника, — холодно предложил Додонов и по телефону приказал вахтенному третьему вызвать второго. Вахтенный сообщил, что второй спит. Капитан сказал, что ждет его через пять минут. Он еще добавил, чтобы второй был одет по форме.
Мы ждали очной ставки в неприятной тишине, которая всегда предшествует акту обвинения или наказания. Но я пока не мог понять реакции самого Додонова. И у меня даже складывалось ощущение, что вызов второго штурмана в какой-то степени показывает недоверие старого капитана к точности моего рассказа, что он хочет его повторения в присутствии заинтересованного лица. Ну что же, он имел на это право.
Додонов встал, выключил радио, опять сел, снял часы с руки и положил их на стол перед собой. Я молчал, хотя такие длинные паузы мне дорого даются — я не помор. А только эти ребята могут молчать в любой ситуации хоть до второго пришествия, черт бы их тресковую способность побрал!
Есть моряки, у которых всю жизнь сидит в душе пружина: «Вперед!». Эти в любой миг готовы сократить стоянку, вечно думают, как срезать угол, выгадать десяток миль, вечно стремятся возможно скорее прийти в очередной порт, чтобы немедленно начать стремиться возможно быстрее из него уйти. И всю жизнь — во имя осторожности — они обуздывают свое «Вперед!», степенят себя, борются с инстинктом движения. И есть моряки, у которых внутри живет мягкое понятие «Погоди…». Им, наоборот, приходится преодолевать свою инерцию, чтобы гнать и гнать судно из порта в порт, из рейса в рейс — по планете. Вероятно, тут для пользы дела нужно диалектическое единство таких противоположностей. Но лично я ценю медлительность на море больше торопливости. Оттого я ее ценю, что принадлежу к первому типу. Мне потребовалось десять лет, чтобы научиться медлительно говорить по радиотелефону. Да, я нынче выше ценю медлительность. Даже когда дело идет на секунды. Осторожность! Она все-таки должна быть врожденной и для летчика, и для моряка. А мне пришлось ее вырабатывать… Русское «авось» — сколько оно погубило голов! И сколько раз я был на волосок от гибели из-за него!
Прошло минуты три — я молчал из последних сил, ибо еще и сигарета кончилась, ее пришлось погасить, а закуривать сразу новую никак в такой ситуации не следовало.
— Кого из маринистов вы выше других цените? — вдруг спросил Додонов.
Я заставил себя отсчитать до двадцати и тогда ответил:
— Мелвилла.
— Приятно слышать, — сказал Додонов. А я поймал себя на том, что мне приятно слышать то, что ему приятно слышать мой ответ. Пожалуй, здесь произошел как бы незаметный обмен неким паролем. И дальнейшая пауза уже не так давила на психику.
Обвиняемый Карапузов оказался точно таким, как он мне представлялся: здоровенный детина — под два метра, с пшеничными усиками над ярко-красными губами. Ему было лет двадцать шесть — Лев Николаевич Толстой на бастионах Севастополя, то есть командир артиллерийской батареи и автор «Севастопольских рассказов», а по нашему теперешнему — мальчишка.
