Борис Мисюк - Час отплытия
— Шо, задохся? — спросил Антон. — Это не на лебедках ручки дергать, парень.
«Парень, — мысленно повторил Александр Кириллович, — какой, к черту, парень? Дед! Сыну вон восемнадцать. Парень… Паренье кончилось. Пар выходит». Только сейчас он почувствовал, что действительно дышит тяжело. Спускаясь по трапу на палубу, где живут лебедчики, Александр Кириллович снова пережил миг, когда зазубренная льдинка сыновьего взгляда толкнула его в сердце.
Каюта была пуста. Дверь захлопнулась резко и гулко. Неприятно отозвалось в спине. Койка вяло скрипнула, когда он уронил на нее отяжелевшее свое тело.
Он невидяще уставился в переборку. За сорок лет мысли о смерти, естественно, не один раз приходили к нему. Но сейчас они будто зазвучали — голосом сына, зазвучали, заострились, укололи точно в сердце, тюкнули коротким и острым словом «все».
Все, вся твоя жизнь с огромным прошлым, с бесконечным, казалось, будущим, вот с этим горячим клубком, что называется настоящим, все твои вселенные с миллионами звезд и угольной крошкой в глазу, которую судовой фельдшер целый час добывал оттуда, с чудом звуков и созвучий, открытых, или услышанных тобой, все твои добрые и злые (а были они, злые?) дела, — в общем, все, что вмещает в себя это коротенькое слово. Все неожиданно сливается в узкий луч, он летит, точно проваливается в звенящую даль.
Глаза склеиваются, спать хочется. Оп! Что-то снова шевельнулось прямо в сердце. Боль шевельнулась. Отдыхать, спать, умирать… Смерть приходит в покое. Лень и смерть — вечные не разлей союзники. Не останавливайся, не закрывай глаза, не прерывай мысли и будешь жить, рождать цветы и песни. Ясно? Ясно. Ну вот и прекрасно.
Александр Кириллович встал с койки, вынул баян из рундука, просунул в ремни руки. Боль сразу отдалилась, ушла.
— Играй, мой баян, и скажи всем друзьям…
Это так, для пробы. А сейчас вот эту, любимую;
— И старость отступит, наверно, не властна она надо мной, когда паруса «Крузенштерна» шумят над моей головой!
Тамаре тоже эта песня очень нравится, а Сережка вообще без ума от нее: дня на берегу не проходит, чтоб не просил сыграть. Даже малышка Маришка, только-только осилившая «В лесу родилась елочка», уже мурлычет, пеленая кукол, про паруса и старость.
Баян запел. Мужественные басы, словно поддерживая снизу на вытянутых руках живое и нежное тело мелодии, понесли, понесли его, качая в такт шагам, будто на волнах. Вот так, в прибойной пене звуков, неожиданно подумал Александр Кириллович, да, именно так, из стихии и рождается песня. А музыка — доктор сердец. Вот и боль прошла совершенно. А то, понимаешь, расфилософствовался.
Миллионы голубых звезд, дрожа, яркими росинками висят в небе над живым, чудесным миром. За бортом плещется под звездами живое море, за морем — свет в окошках, деревья перешептываются на ветру, на берегах, где дым Отечества… Звезды…
— Нет, Витька, — неожиданно вслух сказал Александр Кириллович, — мы еще поживем, порыбачим. Я еще тебе пригожусь, как говорят печка и яблоня в сказке.
Слова эти прозвучали в пустой каюте с такой бодростью, что баян сам, как живой, тут же откликнулся мажорным аккордом. И сама собой полилась мелодия. В ней было что-то и от «Землянки», и от «Раскинулось море широко», и еще что-то — его, апрелевское, внесенное его душой.
V
Разве мог дневник вместить события этого дня?
В дорогу мать справила Витосу «министерский» чемодан — под цвет темно-синего костюма, с мягким верхом, округлыми углами, ярко-желтыми ремнями внутри и двумя золотыми ромбами замков снаружи. На самое дно, на голубой в полоску шелк подкладки. Витос уложил четыре общих тетради в дерматиновых переплетах. Одна тетрадь станет дальневосточным дневником, три других вместили жизнь Витоса с седьмого класса.
Он хорошо помнит момент, когда раскрыл первую тетрадь. Все существо его тогда переполнила Тайна. Даже Валька и Славка, знавшие до тех пор о нем все, не должны были узнать о ней. Убежище — начертано вверху страницы, а чуть ниже потекли бисерные строчки, среди которых, порой по нескольку раз в строке, мелькают две буквы, выписанные с трепетом.
Во второй тетради главный знак Тайны был уже написан по-русски, но с неменьшим старанием — В.Л. Третью тетрадь, жизнеописание десятиклассника, занимал преимущественно светлый квадрат ринга. Все реже мелькало В.Л., зато по три-четыре страницы кряду заполняли бои, первенства, чемпионаты, с глубоким анализом тактики и самой скрупулезной разработкой стратегии прядущих поединков. Мечты, об олимпийском ринге здесь соседствовали с описанием домашних сражений — от бабкиного ворчанья по поводу разбитых носов до банальных материнских запретов: не пойдешь, мол, на тренировку, пока не расскажешь толком про Пьера Безухова, или: забудь про областные соревнования и вообще про свой мордобой, я запрещаю тебе заниматься этим в ущерб школе. Знала бы она, сколько «консультаций» по физике и математике прошло в спортзале! Любовь к В.Л. не то чтобы была забыта, но потускнела заметно: В.Л. если и ходила в спортзал, то только на вечера танцев, к которым Витос был почти равнодушен.
Но одна дата, в самом начале третьей тетради, сияла в разноцветных лучах.
«Такого никогда и ни с кем не случалось, — писал Витос. — Я абсолютно убежден в этом, потому что об этом писали бы и пели, а я до сих пор не читал и не слышал о таком. Произошло это со мной сегодня днем, в самую жару, в городском парке. Я шел с тренировки. Как обычно, после душа чувствовал легкость и бодрость и удивлялся, что город спит, сморенный солнцем. И в этой тишине я подумал о В.Л. Как всегда, чувство тоски по ней пронзило всего меня, но в этот раз оно длилось всего одно-единственное мгновение. Все мое существо быстро стало заполняться чем-то большим и легким. Как будто весь простор ввысь и вширь начал вдруг переливаться в меня, в мою грудь, в мою душу. Я ощутил в себе огромность и силу. Если б захотел, я мог запросто перешагивать через самые высокие деревья, мог поднять одной рукой круглый каменный фонтан к самому солнцу, лишь бы он уместился на моей ладони. Я искал глазами ту самую точку опоры, чтобы повернуть земной шар, чтобы разбудить сонное царство и сказать всем: «Я люблю ее и для нее поверну Землю!» И вдруг я подумал, что люблю В.Л. совсем не так, как обычно любит человек, я подумал, что людям не понять моей любви. Я почувствовал совершенно ясно, что никакой другой любви, ни-ка-кой другой мне не нужно от В.Л. Моей душе необходима ее душа, и только! Они должны встретиться там, в синем эфире, и там летать в солнечных лучах. Я понял вдруг самую суть Великодушия. Абсолютно ничего, связанного с телом, телесного! Вот сказали бы мне сейчас: она — твоя, даже сама В.Л. сказала бы: Витя, я люблю тебя, обнимай меня, целуй, делай со мной что хочешь, и я бы только улыбнулся и только чуть-чуть покачал головой: нет.
Я медленно плыл по парку, улыбался и чуть покачивал головой. Я смотрел в густую синеву и видел витающие там светлые, бесплотные наши души. Со стороны я, наверное, смахивал на блаженного…»
Этот день стал переломным, и любовь Витоса стала приземляться и медленно гаснуть с этого дня. Но ракета гаснет бесследно, а Витос отныне без конца будет возвращаться памятью к этому дню, к этому чувству.
Да, первая любовь не проходит без следа. Она навеки остается с тобой. Живет и дышит в тебе, и грудь твоя потому порой и вздымается внезапно высоко: знай, это вздохнула живущая в твоей душе Первая Любовь. И никогда она не вздохнет без причины. Ты взрослеешь, мужаешь, даже черствеешь под суровыми норд-остами жизни, ты можешь этого и не замечать, а она все видит и слышит. Порой она не дает тебе покоя, я ты пытаешься утопить ее в вине, выкурить табачным дымом, а она, ясноглазая и застенчивая, вдруг, в самый неподходящий миг, встанет во весь рост, вскрикнет пронзительно, и заноет болью душа, и ты по первому этому зову выйдешь на волю — в парк, на палубу, на балкон, запрокинешь голову в небо, и глаза твои, теперь глубокие и грустные, отразят звезды, луну или солнце…
Как все хлопцы-одноклассники, Витос умел смотреть сквозь девчат, не давал им спуску, не лез никогда за словом в карман. Но эта легкость в обращении с прекрасным, слабым, непостижимым, бог его знает каким, в общем, противоположным полом была у него напускной. Он вздрагивал от случайного прикосновения девичьей руки, он втайне считал себя ущербным, на танцах выбирал самые темные углы и почти никогда не танцевал. Он был уверен, что в объятиях любимой девушки немедленно расплавится от собственных чувств. Порой, представив на миг совершенно невозможное — девичьи руки, обвившие его шею, — Витос целыми днями ходил словно ослепленный. Случись это на самом деле, он сошел бы с ума или умер от счастья.
И вот случилось. Четырнадцатого ноября тысяча девятьсот семьдесят седьмого года. И он не умер, а наоборот — будто воскрес, почувствовал новую, необычную силу, радость, которую нельзя даже сравнить ни с чем… И все это пришло в тот день со Светланой Александровной, Светой, Светланкой, Золушкой с камбуза.
