Борис Мисюк - Час отплытия
— Дядя Степа! Отпустите! — пропищала она. — Мне больно!
— П-пончик! — чмокнул губами Степа, не разжимая пятерни и уставившись в пунцово-смуглые щечки растерявшейся было Светки.
— Ну что вы в самом деле! — с трудом и возмущением выдавила она из себя столь длинную тираду ломающимся мальчишеским голосом. И тут увидела, что глаз-то у Степы уже не воловий, а бычий глаз, налитой. Боль от клешни ускорила реакцию. Светлана Александровна очень быстро подняла и опустила чугунный черный блин сковороды на Степин кумнол, украшенный «ежиком из чистого серебра». Колокольно гуднуло под сковородкой, клешня разжалась, Степа, отвесив челюсть, остался стоять, а Светлана Александровна выругалась страшным словом «гадость» и покраснела.
Через час в столовой команды начался торжественный праздничный вечер. Витос еще вчера подготовился к нему: вынул из чемодана джинсовый, в голубых разводах, костюм, свой любимый, отутюжил его, приготовил кремовую рубаху и к ней запонки с британскими львами. А уже перед самым вечером они с Колей Худовековым подправили друг другу гривы на затылках, и Витос добрые четверть часа строго изучал себя в зеркале, что над раковиной, делая вид, будто занят исключительно прической — жесткими, непокорными волосами, антрацитно черными, блестящими. Он отрабатывал непроницаемость лица и взрослую бесстрастность взгляда. Оценив джинсовый костюм и «ежик» с гривой, Коля похлопал по плечу Витоса и предсказал ему бешеный успех у девчонок на предстоящем вечере. Витос чуть зарделся.
Грянул магнитофон под низкими сводами матросской столовой отделанного «под березку» плоского ящика с пространной палубой, грянул и, многократно отразившись от палубы, подволока и переборок, враз наполнил столовую праздником, хмельным и шумным духом танцплощадки. Все возрасты покорны танцам на редких судовых вечерах. И вея парфюмерией, закружились пары — толстая бухгалтерша с дедом-стармехом, безусый штурманок с молодящейся буфетчицей, кадровик, увешанный медалями, с юной рыбообработчицей в клетчатой макси-юбке. Он держал ее по-старинному, на дистанции, как хрупкую хрустальную вазочку. Штурманок же, наоборот, буквально влип в пищеблок. А дед с трудом сдерживал чугунной пятерней центробежную силу могучей финансистки. Витос не танцевал вальсов — не умел. Избегая кучкующихся молодых матросов, он приткнулся спиной к одному из иллюминаторов, положил локти на высокий подоконник и замер в позе орла на вершине. Ледяным взором обводя долину, внешне бесстрастный, он выслеживал цель. Джинсовый костюм в голубых разводах тоже был замечен, и на «да-а-мский танец» Витоса пригласила клетчатая макси-юбка. Пророчество матроса первого класса Николая Худовекова начинало сбываться, а надо сказать, женщины плавбазы «Удача» были избалованы мужским вниманием. Неблагодарный Витос, однако, лишь мельком взглянул в голубые и чуть выпуклые, как у рыбы минтай, глаза напарницы и, за весь танец не сказав ни слова, блуждал орлиным взором поверх сдобного золотистого начеса, невольно избавляя кадровика от мук ревности.
Когда разразился под сводами долгожданный шейк и ноги у молодежи непроизвольно задвигались — стали притопывать и подергиваться в заразительном ритме. Витос только чуть изменил позу, медленно спустив с подоконника правый локоть. В непроницаемых дотоле — глазах зажглись этакие крохотные яркие плафончики, дрогнули ноздри. И в самый этот миг в двери напротив возникла маленькая смуглянка в неброском салатного цвета платье, словно увитом лентами, идущими вкось серо-зелеными полосами, составленными из мириадов черных и изумрудных точек. Платье как бы озаряло лицо смуглянки нежной зеленью весеннего луча. А смущенная улыбка уже тараторила в ее золотистых глазах совершенно непонятно о чем, но звонко и радостно. Одновременно с трех концов столовой шагнуло ей навстречу три пары быстрых, молодых ног. Витоса словно толкнула мощная чья-то рука. Спортивная реакция не подвела его — дала как раз ту долю секунды, которая на ринге да нередко и в мирной жизни приносит победы.
«Ай, молодец, сынище!» — удовлетворенно отметил про себя Александр Кириллович, куривший в коридоре и в проем двери наблюдавший молниеносную сценку борьбы. Те двое, что промахнулись, теперь заняли активно-выжидательную позицию, потрясая мослами друг против друга рядом с Витосом и Светкой, не различающими их, увы, в упор. Тысяча чертят, похоже, вселились в Витоса и ровно столько же маленьких бесенят плясали в Светкиных глазах и в беззастенчивой, казалось, улыбке. Их ноги и руки летели и выделывали ритуальные колена будто сами по себе, а чертята с бесенятами тем временем очень оживленно болтали на своем искрометном бессловесном языке. Где-то внутри уже звучало то странное, чему потом Витос будет удивляться, с улыбкой качая головой. «За эту девчонку я нырну, если надо, в прорубь и взлечу, если она захочет, к Большой Медведице» — вот что звучало в Витосе.
Наверное, он не кончится, этот танец. Никогда бы он не кончался!.. И все-таки он закончился. Ударник поставил звонкую, ликующую точку, теннисным мячиком запрыгала она от подволока к палубе и снова вверх-вниз, покатилась и затихла у ног Витоса и Светки. Они очнулись с улыбкой. И те двое, что промахнулись, сейчас увидели их глаза и, ослепленные, покорно ретировались по своим углам — кратковременный союз «друзей по несчастью» распался ввиду явного исчезновения цели.
— Откуда вы… взялись? Где вы были раньше? — спрашивал Витос, осознав себя и смуглянку уже в танго.
В ответ шевельнулись ее ладони, лежащие на его плечах, и она пропищала ломающимся голоском;
— Оттуда, — и показала болтливыми глазенками: с неба.
И эти шевелящиеся ладошки, и голос с трогательной хрипотцой, и дыхание ее — все это дружно подхватило Витоса и понесло, хоть и старался быть он ироничным;
— С какой звезды вы, из каких чертогов?
И Светка пропищала свое тоненькое и насмешливое:
— С камбуза я.
Витос тряхнул черной гривой, и странно — это помогло: он вспомнил заморыша в огромном грязно-белом халате с плечами на локтях и рукавами, закатанными в чудовищные валики. Картинка эта обычно мелькает, когда пробегаешь на палубу мимо камбузных дверей. Мелькнуло перед ним и синее спортивное трико мальчишки-камбузника, тоже виденное не раз в коридоре плавбазы.
«Ну и да-а-а, — затянул про себя Витос, мысленно совмещая, как фотоснимки, два образа. — Это ж гадкий утенок. Он, — все больше узнавая, поражался Витос. — Натуральный, живой гадкий утенок».
— Я думал, — Витос прыснул, — я считал, что камбузник — мальчишка. А это — вы?
Он даже остановился, забыв, что танцует. Благо такты уже затухали, как робкий дождик перед шквалом нового шейка.
Они сплясали еще два или три танца и вышли на палубу. Тихая стылая ночь висела над морем, над еле различимым контуром скал, над тундрой, чуть мерцающей снегами. Морозные лучики звезд пронзали Светкино платье, муравьями, тысячами крошечных челюстей впивались в спину. Девушка поежилась. Витос мгновенно сорвал с себя джинсовую куртку, неловко набросил ей на плечи.
— А вы? — пискнула она.
— Да мне жарко!
— Трудно верить…
Ему и правда было жарко в рубашке — ночью, посреди моря, у Чукотки, считай, зимой. Да и кому на его месте не было бы жарко в восемнадцать, рядом с Золушкой — царицей бала. Кровь бешено неслась в жилах, рождая желание взлететь. Хотелось немедленно совершить что-нибудь такое… И он, не зная этому выхода, не ведая, чем укротить порыв, стал декламировать стихи — первое, что пришло на память:
Я изнемог от мук веселья,
Мне ненавистен род людской,
И жаждет грудь моя ущелья,
Где мгла нависнет над душой!
и всплеск восторга, переполнявшего его сердце, звучал такой радостью в молодом, звонком голосе, что — странно — угрюмые стихи зазвенели прямо-таки празднично, мажорно.
Она улыбнулась, вся во власти его восторгов, и лишь спросила:
— Чьи это стихи?
Вдохновленный ее тоненьким голоском, он лихорадочно перебирал в мыслях любимые строки любимого поэта. И торопясь, боясь остановиться, как будто ночь, мороз и звезды могли обрушиться на них от этого молчания, он снова начал читать.
— Ну, чьи же это стихи? — требовательно и нетерпеливо спросила она.
— Байрон, — сказал он, уже явно дрожа и не справляясь с челюстями, сведенными судорогой.
— Ты же замерз! — Она окинула взглядом его фигуру со скованными, вибрирующими под кремовой рубахой мышцами.
— Н-нет! — ответил он твердо, глядя на нее преданными глазами.
— Д-да! — передразнила она и засмеялась тихим смехом.
— Да нет же! — стоял он на своем, хотя и сейчас, как ни старался, зубы сжались, и вместо «же» у него получалось «джи». И она снова рассмеялась, на этот раз по-другому — тоненько и звонко, как Маленький Принц. А он даже не улыбнулся — так замерз.
