Борис Мисюк - Час отплытия
Обзор книги Борис Мисюк - Час отплытия
Борис Мисюк
Час отплытия
И будем горевать…
Искомый результат путешествия — это параллель между чужим и своим.
И. Гончаров, «Фрегат «Паллада»Длинный — вагонов семьдесят — товарняк дико, как от боли, вскрикнул, заставив сосны на склонах отряхнуть с испугу снежную пыль, и отчаянно вонзился в гору, увлекая в туннель болтающийся из стороны в сторону хвост. На оконце точно набросили черный платок, и в вагоне наступила ночь. Светились только апельсиновые бока печки да бледно-оранжевые блики на черном от угля полу. Воздух рвался в клочья, обдавая вагоны ревом водопада. А на фоне этого рева четко тараторили колеса. Передние: все будем там — все будем там… Задние: нет, никогда — нет, никогда…
В этом перестуке вообще услышишь, что пожелаешь. Севка слышал сейчас так, потому что холод настроил его философски. Дед перед туннелем все торчал враскоряку у окошка, глазел вприщур на глухонемые сосны, на белое сибирское неприютство и думал: «Нэма дуба — зямля, значить, хряновая». Вот потому колеса теперь тарахтели деду — передние: дуба нэма — дуба нэма… задние: дед, нападай — дед, нападай…
Поезд вылетел из туннеля, и дед с Севкой будто вынырнули из омута, непроизвольно и дружно вздохнули. Белый свет ворвался в оконце, слизнул с полу оранжевые пятна. «Водопад» сгинул, колеса звонко зарезвились: так-перетак — так-перетак… «Шастыя сутки матярять нас», — подумал дед и хитро усмехнулся в седую щетину недельного росту. Спина отдохнула за туннель, и он снова было пригнулся к окошку. Но тут звякнули алюминиевые миски, и Севка возгласил радостно:
— Дед, нападай!
На завтрак у них был рыбный суп. На обед — тоже. Когда и на вечер оставалось. А нет, так чаевали.
Во Владивостоке им дали десять свечек, фонарь — немудрящую коробку, кое-как слепленную из тонкой — почти фольга — жести, оцинкованное ведро под воду, совок для золы, штампованный из вороненого железа, крепкий, как штыковая лопата. Дали точный список всего, чего не дали: тонна угля, кубометр дров, килограмм гвоздей — и пожелали счастливого пути.
А пути из Владивостока ведут, как известно, на запад: десять тысяч километров! И вагон им попался «ой хряновый» — расхлябанный, щелястый, холодный, как Сибирь, по которой звонко стрекотала сейчас восьмерка его колес.
Когда вагон уже загрузили — полторы тысячи картонных ящиков с рыбными консервами, — у деда с Севкой не было еще и куска угля. Рыбпортовский плотник аршинными гвоздями пришил доски крепления к изгвозданным вдрызг стенкам вагона. Севка собрал обрезки досок и, ликуя по-щенячьи, затопил маленькую, по пояс, «буржуйку». А дед, неодобрительно покосившись на веселое пламя в дверцах, пошел к диспетчеру и заявил, что никуда не поедет, «и усё тут». Ошарашенный диспетчер оторвался от разнарядки, крутнулся на вертящемся стуле, вперил в деда усталый взор.
Дед трижды повторил про уголь, добавив в последний раз;
— Ня дашь вуголь — злязаю з вагона, и усё тут!
Он держал под мышкой солдатские рукавицы и дышал на пергаментные руки…
Их вагон долго и зло шпыняли по путям, пока не загнали в угольный тупик.
Дед отворил толстенную дверь, повернулся к свету поджарым задом, осторожно спустился по ржавым ступенькам подножки. Их окружали Гималаи угля. Севка взял ведро с совком и спрыгнул на черный, усыпанный угольной мелочью снег, едва не зацепив ведром деда.
— Тьху ты, бес! — отпрянул дед с завидной реакцией. — На шо скопишь? На шо?! Спустивсь собе потихоньку. Куды отак спяшить?
Севка вытаращил на него ясные зеленые глаза, и дед смягчился, ласково оглядел гору антрацита, поблескивающую ювелирными гранями аспидных самородков.
— От эта вуголь! — В подслеповатых зрачках искрился восторг. — Давай, Сева, давай, милай, мяшков з пятнадцать возьмем, и тады нашое дело у шляпе.
Севка лениво и молча пошел к подножию черной горы, ковырнул совком смерзшуюся россыпь. Затем руками в рукавицах вывернул полупудовый кусок, победно вверг его в ведро и деланно небрежно зашагал к вагону. Окованная жестью «палуба» вагона была на уровне его подбородка. Он рванул ведро одной рукой, поставил в проеме и повелительно крикнул в черноту, откуда доносилась возня;
— Дед, нападай!
Дед возник в дверях, невнятно ворча и шамкая сухими губами. Седые брови решительно шевельнулись. Он исчез с ведром и появился только через минуту. За это время Севка успел закурить сигарету и мысленно окинуть все, что оставлял за «кормой» и что лежало прямо по курсу. Все вместе казалось бесконечной прямой, а на самом деле было лишь частью круга-исполина, который тюка не вмещался в сознании. Позади были 19 лет жизни. Впереди заманчиво светился маяк Дороги…
Дед оставил ведро в вагоне, а вынес с полдесятка джутовых мешков, мятых, грязных, смерзшихся. И пока Севка заполнял совком один мешок, дед руками без рукавиц насыпал два. Один утвердил в ямке, скрутив и примяв верх, а второй взвалил, сопя, на спину и бодро зашагал к вагону. Севка потащил свой по земле. Дед подошел к дверям, прицелился и ловко, по-грузчицки свалил мешок на «палубу» вагона. Подошел к Севке.
— Ну шо ото ты робыш? — сказал твердо, спокойно. — Мяшок издерешь, и усё.
Севка молча продолжал тащить. Дед пошел за ним, ступая в широкий след волока. У «трапа» Севка поставил мешок, собрал края в горсть и, чуя деда за спиной, но не удостаивая взглядом, глубоко вдохнул, выдохнул и рванул двумя руками вверх. Дед, стопроцентно серьезный, сделал стойку, вытянув коричневую жилистую шею.
Мгновение неподвижности, затем кряхтенье, подставленное колено и, наконец, полное слияние Севки с мешком — модного светло-серого костюма с увоженной дерюгой. Коротко выругавшись, дед бросился под мешок. Вдвоем едва водворили ношу в проем.
— От на хряна! Стольки насыпать! Милай! — еще не отдышавшись, выговорил дед. — Ты, пока молодый приглядувайсь! Вчись!
Следующий мешок Севка заполнил, как и дед, наполовину. Потом исчез куда-то, приволок доску-сороковку, установил ее сходней. Дед молчаливо одобрил «рацию», поднявшись с мешком по доске.
Теперь Севка сам наполнял и таскал мешки. Дед ссыпал уголь в закрома, торопясь возвращать пустые мешки, чтобы Севка не остыл, и каждый раз подбадривая его:
— Какая вуголь! Це-це-це! Ище мяшочков пять–семь, и усё. Ня вуголь — золото, истинный хрест!..
Предчувствие дороги полнило Севкину душу бесшабашной радостью. Он жадно глотал воздух, обжигая рот, и шептал:
На пороге открытий стою.
Сад грядущего пенится хмелем…
Засвищу я в кровавом бою
Соловьиною трелью.
Стихи он писал еще со школы, и друзья звали его футуристом.
Андрей был прост душой, он откровенно смеялся над «вывихом» друга. Димка считался толкователем стихов. Давненько не видел Севка друзей. Запылило из-под колес, замелькали города, моря, лица. А Димка уже второй курс политехнического в Одессе кончает. Андрюха как ушел после 8-го класса, так 4 года на одном заводе, в одном и том же цехе и, кажется, постоянно на одном станке токарит. Может, уже и женились. Ни того, ни другого. Севка голову кладет, в товарняк не заманишь. А приключениями, островами и прериями тогда, на рыбалках, на Днестре, вместе бредили…
«Эх, парни, были б вы здесь сейчас! Мы бы всю эту черную гору в вагон перетащили, а потом бы вместе — ту-ту…»
Дед обстоятельно, с раскладкой — лучинки, щепочки, полешки — затопил «буржуйку» и теперь не спеша распаковывал свой деревянный чемодан, приобретенный еще в молодости. Поставил на печь дюралевый, военных времен, котелок с водой. В вагоне запахло жильем. Севка сидел на «нарах»: ящики с консервами специально для проводников были сложены уступом. Ровно 108 ящиков — дед самолично считал при погрузке — ушло на нары. Светло-серый пиджак висел в головах нар, на одном из сотен гвоздей, усеявших дощатую стенку вагона. Севка только сейчас добыл из зеленого туристского рюкзака новехонькую фуфайку и влез в нее. Теперь он чувствовал себя этакой растопырой, но в тепле, так как вигоневый свитер, несмотря на развеселившуюся «буржуйку», грел не больше набедренной повязки. Синее нейлоновое пальто еще с погрузки валялось на нарах. Дед все беспокоился: «Склади пальто, впакуй. Такого пальта берегти надо, милай!» Севка, в пику деду, сгреб пальто одной рукой, впихнул не глядя в рюкзак. Подумал: ночь, мороз, спать хочется, а на чем, скажите, спать… Вспоминалась каюта на спардеке плавзавода-краболова, каюта с видом на море, левый борт, как любил говорить он. Там была уютная коечка, чистые простынки, Любаша-буфетчица через десять дней меняла…
Дед втащил в вагон доску, захлопнул дверь и сейчас возился в куче тряпья на «палубе», сортируя его на предмет утепления вагона и других грядущих нужд. Мешки, рваная роба, брошенные грузчиками рукавицы — все это дед незаметно собрал по рыбпорту, пока ждали подачи вагона. Собрал и припрятал у рампы портового холодильника с консервами. А когда успел сюда притащить. Севка и не засек. Увидал бы днем, не миновать деду морских подначек. А сейчас не до того — согреться бы, поспать…
