Исаак Бабель - Том 3. Рассказы, сценарии, публицистика
Картина четвертая
У Висковского. Он в галифе, в сапогах, без куртки, ворот рубахи расстегнут. На столе бутылки, выпито много. На тахте, привалившись, румяный, короткий Кравченко в военной форме и мадам Дора — тощая женщина в черном, с испанским гребнем в волосах и качающимися большими серьгами.
Висковский. Один удар, Яшка…
Я знал одной лишь силы власть.
Одну, но пламенную страсть…
Кравченко. Сколько же тебе надо?
Висковский. Десять тысяч фунтов. Один удар… Ты видел когда-нибудь фунт стерлингов, Яшка?
Кравченко. И все на нитках?
Висковский. Нитки побоку!.. Бриллианты. Трехкаратники, голубая вода, чистые, без песку. Других в Париже не берут.
Кравченко. Да их небось уже нету.
Висковский. В каждом доме есть бриллианты, надо уметь их взять… У Римских-Корсаковых есть, у Шаховских… Есть еще алмазы в императорском Санкт-Петербурге.
Кравченко. Не выйдет из тебя красный купец, Евгений Александрович.
Висковский. Выйдет!.. У меня отец торговал — выменивал усадьбы на жеребцов… Гвардия сдается, товарищ Кравченко, но не умирает.
Кравченко. Ты бы Муковнину позвал… Мается женщина в коридоре…
Висковский. В Париж, Яшка, я приеду барином.
Кравченко. Дымшиц этот — куда он запропастился?
Висковский. Отсиживается в уборной или в «шестьдесят шесть» играет с курляндчиком и Шапирой… (Открывает дверь.) Мисс, к нашему огоньку… (Выходит в коридор.)
Дора (целует у Кравченко руки). Ты солнце! Ты божество!
Входят Людмила в шубке и Висковский.
Людмила. Это непостижимо! Был уговор…
Висковский. Который дороже денег.
Людмила. Был уговор, что я приду в восемь. Теперь три четверти десятого… и ключа не оставил… Куда же он делся?
Висковский. Поспекулирует и придет.
Людмила. Все-таки они не джентльмены — эти люди…
Висковский. Выпейте водки, девочка.
Людмила. Правда, я выпью, озябла… Непостижимо все-таки!
Висковский. Разрешите вам представить, Людмила Николаевна, мадам Дору, гражданку Французской республики — Liberté, Égalité, Fraternité[56]. Между прочими достоинствами обладает заграничным паспортом.
Людмила (подает руку). Муковнина.
Висковский. Яшку Кравченко вы знаете: прапорщик военного времени, ныне красный артиллерист. Стоит у десятидюймовых орудий Кронштадтской крепостной артиллерии и может их повернуть в любом направлении.
Кравченко. Евгений Александрович нынче в ударе.
Висковский. В любом направлении… Все можно представить себе, Яшка. Тебе прикажут разрушить улицу, на которой ты родился, — ты разрушишь ее, обстрелять детский приют, — ты скажешь: «Трубка два ноль восемь» — и обстреляешь детский приют. Ты сделаешь это, Яшка, только бы тебе позволили существовать, бренчать на гитаре, спать с худыми женщинами: ты толст и любишь худых… Ты на все пойдешь, и если тебе скажут: трижды отрекись от своей матери, — ты отречешься от нее. Но дело не в том, Яшка, — дело в том, что они пойдут дальше: тебе не позволят пить водку в той компании, которая тебе нравится, книги тебя заставят читать скучные, и песни, которым тебя станут обучать, тоже будут скучные… Тогда ты рассердишься, красный артиллерист, ты взбесишься, забегаешь глазками… Два гражданина придут к тебе в гости: «Пойдем, товарищ Кравченко…» — «Вещи, — спросишь ты, — брать с собой или нет?» — «Вещи можно не брать, товарищ Кравченко, дело минутное, допрос, пустяки…» И тебе поставят точку, красный артиллерист, — это будет стоить четыре копейки денег. Высчитано, что пуля от кольта стоит четыре копейки, и ни сантима больше.
Дора. Жак, берите меня домой…
Висковский. Твое здоровье, Яков!.. За победоносную Францию, мадам Дора!
Людмила (ей все время подливают). Я схожу посмотрю, не вернулся ли он…
Висковский. Поспекулирует и придет… Маркиза, липу с зубами сами придумали?
Людмила. Сама… Здорово?.. (Смеется.) Право же, теперь иначе нельзя. Евреи должны уважать женщину, с которой они хотят быть близки.
Висковский. Я смотрю на вас, Люка, — вы похожи на синичку… Выпьем, синичка!
Людмила. Теперь за меня примется. Вы чего-то намешали в это пойло, Висковский.
Висковский. Синичка… Все силы Муковниных ушли на Марию, вам остался только ряд мелких зубов.
Людмила. Дешево, Висковский.
Висковский. И маленькую твою грудь я не люблю… Грудь женщины должна быть красива, велика, беспомощна, как у овцы…
Кравченко. Мы пошли, Евгений Александрович.
Висковский. Никуда вы не пойдете… Синичка, выходи за меня замуж.
Людмила. Нет, уж я лучше за Дымшица… Знаем, как за вас выходить: нынче вы напились, завтра у вас похмелье, потом вы уезжаете неведомо куда, потом вы стреляетесь… Нет, уж мы за Дымшица.
Кравченко. Отпусти нас, Евгений Александрович, сделай милость!
Висковский. Никуда вы не пойдете… Тост! Тост за женщину. (Доре.) Это Люка… Сестру ее зовут Мария.
Кравченко. Мария Николаевна в армии, кажется?
Людмила. Она на границе теперь.
Висковский. На фронте, на фронте, Кравченко. Дивизией у них командует шестерка.
Людмила. Висковский, это неправда. Он — металлист.
Висковский. Шестерку зовут Аким… Выпьем за женщин, мадам Дора! Женщины любят прапорщиков, половых, акцизных чиновников, китайцев… Их дело любить, — в участке разберутся. (Поднимает бокал.) «За милых женщин, прелестных женщин, любивших нас хотя бы час…» Впрочем, и часу не было. Паутина. Потом паутина порвалась… Ее сестру зовут Мария… Представь себе, Яшка, что ты полюбил царицу. «Вы гадки, — говорит она тебе, — уходите…»
Людмила (смеется). Узнаю Машу…
Висковский. «Вы гадки, уходите…» Конную гвардию отвергли, тогда решено было пойти на Фурштадтскую, шестнадцать, квартира четыре…
Людмила. Висковский, не смейте!
Висковский. За кронштадтскую артиллерию, Яша!.. Было решено пойти на Фурштадтскую. Мария Николаевна вышла из дому в сером костюме tailleur. Она купила фиалки у Троицкого моста и приколола их к петлице своего жакета… Князь, — он играет на виолончели, — князь убрал свою холостую квартиру, запихал под шкаф грязное белье, немытые тарелки снес на антресоли… Был приготовлен кофе на Фурштадтской и petits fours[57]. Кофе выпили. Она принесла с собой весну, фиалки и забралась с ногами на диван. Он покрыл шалью ее сильные нежные ноги, навстречу ему сияла улыбка, ободряющая, покорная, печальная ободряющая улыбка… Она обняла его седеющую голову… «Князь! Что же вы, князь?» Но голос у князя оказался как у папского певчего. Раssе, rien ne va plus[58].
Людмила. Боже, какая злюка!
Висковский. Вообрази, Яша, царица снимает перед тобой лиф, чулки, панталоны… Может, и ты оробел бы, Яшка…
Людмила Николаевна опрокидывается, хохочет.
Она ушла с Фурштадтской, шестнадцать… Где след ее ноги, чтобы я мог поцеловать его?.. Где след ее ноги?.. Но у Акима, будем надеяться, голос звучит погрубее… Ваше мнение, Людмила Николаевна?
Людмила. Висковский, вы намешали что-то в эту водку… У меня голова кружится…
Висковский. Иди сюда, мелочь! (С силой берет ее за плечи и приближает к себе.) Дымшиц — сколько заплатил он тебе за кольцо?
Людмила. Что вы говорите такое?
Висковский. Кольцо не твое, сестры. Ты продала чужое кольцо.
Людмила. Оставьте меня!
Висковский (отталкивает ее в боковую дверь). Иди со мною, мелочь!..
В комнате остаются Дора и Кравченко. В окне медленный луч прожектора. Дора, взъерошенная, выпученная, тянется к Кравченко, целует у него руки, стонет, лепечет. Входит на цыпочках босой Филипп с обваренным лицом, не торопясь, бесшумно берет со стола вино, колбасу, хлеб.
Филипп (негромко, склонив голову набок). Не обидно будет, Яков Иванович?
Кравченко кивает головой, инвалид, осторожно ступая босыми ногами, уходит.
Дора. Ты солнце! Ты бог! Ты все!
Кравченко молчит, прислушивается. Входит Висковский, закуривает, руки его дрожат. Дверь в соседнюю комнату открыта. Брошенная на диван, плачет Муковнина.
