Исаак Бабель - Том 3. Рассказы, сценарии, публицистика
Голицын. Сионий.
Катя. К Сионию. Чему он учит вас?
Голицын. Вы говорили о счастье… Он учит меня видеть его не в чувстве власти над людьми и не в этой беспрестанной жадности — жадности, которую мы утолить не можем.
Катя. Давайте, Сергей Илларионович.
Я на бочке сидю, бочка котится,
Хоть в кармане ни гроша,
Выпить хотется…
Сионий — красивое имя.
Картина третья
Людмила и Дымшиц в его номере. На столе остатки ужина, бутылки. Видна часть соседней комнаты. Бишонков, Филипп и Евстигнеич играют там в карты. Евстигнеича с отрубленными ногами поставили на стул.
Людмила. Феликс Юсупов был бог по красоте, теннисист, чемпион России. Его красоте недоставало мужественности, в нем была кукольность… С Владимиром Баглеем мы встретились у Феликса. Император так до конца и не понял рыцарскую натуру этого человека. Его называли у нас «тевтонский рыцарь»… Фредерикс был дружен с князем Сергеем… Вы знаете князя Сергея, который играет на виолончели?.. На вечере был еще номер hors programme[51], архиепископ Амвросий. Старик ухаживал за мною, — можете себе представить! — подливал крюшону и делал такую постную, лукавую мину. Вначале я не произвела на Владимира впечатления, он признался мне в этом: «Вы были курносая, si démesurement russe[52], с пылающим румянцем…» На рассвете мы поехали в Царское, оставили машину в парке и взяли лошадь. Он сам правил. «Людмила Николаевна, нужно ли вам сказать, что я весь вечер не сводил с вас глаз?..» — «Это учтено Ниной Бутурлиной, mon рrincе». Я знала, что у них роман, вернее — флирт. «Бутурлина — с’est le passé, Людмила Николаевна.» — «Оn revient toujours, ses premiers ámours, mon prince»[53], Владимир не носил великокняжеского титула, он был от морганатического брака, их семья не встречалась с императрицей… Владимир называл эту женщину гением зла. И потом — он был поэт, мальчик, ничего не понимал в политике… Мы приехали в Царское. Рассвет. Над прудом где-то, совсем понизу, запел соловей… Мой спутник повторяет: «Маdemoiselle Boutourline c’est le passé»[54]. — «Моn рrinсе, прошлое возвращается иногда, и возвращения эти ужасны…»
Дымшиц гасит свет, накидывается на Муковнину, валит ее на диван, борьба. Она вырывается, поправляет волосы, платье.
Бишонков (подкидывает карту). Подсекай…
Филипп. Подсечешь у тебя, как же!
Евстигнеич. Ну, повели к забору, руки связаны… «Ну, говорят, поворачивайся, друг». А он: «Не надо поворачиваться, я военный человек, коцайте так…» А заборы у них вроде плетня, полроста человеческого… Ночь, конец села, за селом степь, на краю степи — яр…
Бишонков (убивая карту). Вот ты и козел!
Филипп. Отвечаю на все!
Евстигнеич. …Привели, берут на изготовку. Он стоит у плетня, да как снимется от земли, с завязанными-то руками, ровно господь бог его от земли отнял. Перелетел через плетень — и наискосок… Они — стрелять… да ночь, темнота, он кружит, петляет — ушел.
Филипп (сдает карты). Это герой!
Евстигнеич. Это герой вечный. Джигит считался. Я его, как тебя, знал… Полгода гулял, потом прикрыли.
Филипп. Неужто доделали?
Евстигнеич. Доделали. Я считаю — неправильно. Человек из могилы вылез, человек тот свет видал, — значит, не судьба его убивать.
Филипп. Ноль внимания в настоящее время.
Евстигнеич. Я считаю — неправильно. Во всех странах такой закон: не добили — твое счастье, живи дальше.
Филипп. У нас давай только… Доделают.
Бишонков. У нас давай…
Людмила. Зажгите свет.
Дымшиц открывает выключатель.
Я ухожу. (Оборачивается, смотрит на Дымшица, разражается смехом.) Не надувайте губ, идите ко мне… Скажите, друг мой, как вы все это себе представляете? Должна же я привыкнуть к вам сначала…
Дымшиц. Я не штиблет, чтобы ко мне привыкать.
Людмила. Я не скрываю — какое-то чувство симпатии вы мне внушаете, но надо этому чувству укрепиться… Из армии приедет Маша, вы познакомитесь: в нашей семье без нее ничего не делается… Папа — тот хорошо относится к вам, но он беспомощный — вы видели… И потом, много еще не решено; ваша жена?..
Дымшиц. При чем здесь жена?
Людмила. Я знаю — евреи привязаны к своим детям.
Дымшиц. Не о чем говорить, ей-богу, не о чем говорить.
Людмила. Поэтому до поры до времени надо тихонько сидеть рядом со мной, вооружиться терпением…
Дымшиц. С тех пор как евреи ждут мессию — они вооружены терпением. Выпейте еще бокальчик.
Людмила. Я много выпила.
Дымшиц. Это вино мне принесли с броненосца. У великого князя был сундучок на броненосце…
Людмила. Как это вы все достаете?
Дымшиц. Где я достану — там другой не достанет… выпейте этот бокальчик.
Людмила. С условием, что вы будете сидеть тихо.
Дымшиц. Тихо сидят в синагоге.
Людмила. Вот вы и сюртук надели, — верно, для синагоги. Сюртук, Исачок, носили директора гимназии на выпускных актах и купцы на поминальных обедах.
Дымшиц. Я не буду носить сюртука.
Людмила. И потом — билеты. Никогда, мой друг, не покупайте билеты в первом ряду, — это делают выскочки, парвеню…
Дымшиц. Я же выскочка и есть.
Людмила. У вас внутреннее благородство — это совсем другое. Вам даже имя ваше не идет… Теперь можно дать объявление в газете, в «Известиях»… Я бы переменила на Алексей… Вам нравится — Алексей?
Дымшиц. Нравится. (Он снова гасит свет и накидывается на Муковнину.)
Евстигнеич. Взвозились…
Филипп (прислушивается). Вроде наша…
Бишонков. Мне Людмила Николаевна больше всех по сердцу — она человека привечает… А то ходят дикие, трепаные… Меня по отечеству привечает…
В комнату инвалидов входит Висковский, становится за спиной Евстигнеича, смотрит, как падают карты.
Людмила (вырывается). Позовите мне извозчика…
Дымшиц. Моментально!.. Больше мне делать нечего.
Людмила. Позовите сию минуту!
Дымшиц. На улице тридцать градусов мороза, сумасшедшую собаку выпустить жалко.
Людмила. На мне все порвано… Как я домой покажусь?..
Дымшиц. Где пьют — там и льют.
Людмила. Пошло… Исаак Маркович, вы ошиблись адресом.
Дымшиц. Такое мое счастье.
Людмила. Я же вам говорю — у меня болят зубы, болят невыносимо!..
Дымшиц. Где именье, где вода… При чем тут зубы?
Людмила. Достаньте мне зубных капель… Я страдаю.
Дымшиц выходит, в соседней комнате сталкивается с Висковским.
Висковский. С легким паром, учитель.
Дымшиц. У нее зубы болят.
Висковский. Бывает…
Дымшиц. Бывает, что и не болят.
Висковский. Липа, Исаак Маркович, обязательно липа.
Филипп. Это изобретение ее, Исаак Маркович, а не зубы болят…
Людмила (поправила волосы перед зеркалом. Статная, веселая, раскрасневшаяся, она ходит по комнате и напевает).
Милый мой строен и высок,
Милый мой ласков и жесток,
Больно хлещет шелковый шнурок…
Дымшиц. Я не мальчик, Евгений Александрович, — уже оно давно прошло, то время, когда я был мальчиком.
Висковский. Слушаю-с.
Людмила (снимает телефонную трубку). 3-75-02. Папочка, ты?.. Мне очень хорошо… В театре была Надя Иогансон с мужем. Мы ужинаем у Исаака Марковича… Ты обязательно посмотри Спесивцеву, она заменит Павлову… Лекарство ты принял? Тебе надо лечь… Твоя дочь умница, папа, ужасная выдумщица… Катюша, ты?.. Ваше приказание, сударыня, исполнено. Le manège continue, j’ai mal aux dents ce soir[55]. (Ходит по комнате, поет, взбивает волосы.)
Дымшиц. И она может дождаться того, что в следующий раз меня для нее не будет дома…
Висковский. Дело хозяйское.
Дымшиц. Потому что о моих детях и моей жене пусть меня спрашивают другие, а не она.
Висковский. Слушаю-с.
Дымшиц. Люди недостойны завязать башмак у моей жены, если вы хотите знать, — шнурок от башмака.
Картина четвертая
У Висковского. Он в галифе, в сапогах, без куртки, ворот рубахи расстегнут. На столе бутылки, выпито много. На тахте, привалившись, румяный, короткий Кравченко в военной форме и мадам Дора — тощая женщина в черном, с испанским гребнем в волосах и качающимися большими серьгами.
