Юрий Федоров - За волной - край света
Ватажники шли на собаках, привезенных с Большой земли. Они были крупней коняжских, широкогруды, тяжелы и могли больше брать весу на нарты, но уступали в беге по неровным, торосистым льдам, и Тимофей распорядился, чтобы нарты ватажников шли первыми, дабы не растягивать отряд. Коняжские упряжки равнялись по ним, и ватага шла плотным, сбитым ядром.
Каждая верста давалась трудно. И первое, что мешало продвижению ватаги, были жгучие аляскинские ветры. Ветер затруднял дыхание, толкался в грудь, бил в лицо, врывался в рукава кухлянок. Заходя то справа, то слева, по нескольку раз в день ветер менял направление. Резкие его порывы слепили собак, но они упрямо шли и шли вперед, ведомые чутьем да понятными только им приметами. С заиндевевшими, обмерзшими мордами собаки рвались через снежные заносы почти вслепую и, казалось, чудом выдирали нарты из сугробов, пробивались через высокие замети. А когда, казалось, нартам уже никак не взять тяжелую преграду, вожаки, косясь и скаля зубы на упряжки, неистово и бешено взвывали, и собаки, будто обретя новые силы, вырывали нарты из снежного плена.
Ватага упрямо шла и шла вперед. Хриплые голоса летели над ледяными полями:
— Хок! Хок! Хок!
Ветер, ярясь, вздымал и закручивал снежные сполохи, ломил тараном.
Не меньшим злом были скрытые снегом провалы во льдах. Казалось, ничто не говорило: вот, в следующий миг перед нартами разверзнется глубокая, широкая щель. Впереди, как и до того, лежал ровный снежный покров, с дымящейся по нему порошей. Но вожак упряжки неожиданно садился, и собаки останавливались, сбивались в кучу, путая упряжь. Это, без сомнения, означало: впереди провал. Надо было слезать с нарт, осматривать разошедшийся лед, с осторожностью переводить через него собак, перетаскивать груз и нарты. Три–четыре часа такого хода — и люди от усталости валились с ног, но время не ждало.
Тимофей торопил ватагу.
Два дня назад отряд перешел пролив, отделявший остров Кадьяк от матерой земли, и теперь двигался вдоль побережья. Портянка надеялся, что здесь идти будет легче, однако оказалось не так.
Побережье было изрезано большими и малыми бухтами. К морю выходили скалы, далеко выступая за линию прибрежной полосы. У скал, взметенные предзимними штормами, громоздились завалы битого льда. Обходить их было трудней, чем двигаться по торосистым морским полям. И отряд сошел с прибрежной полосы, проложив тропу в версте от берега.
Тимофей оглянулся через плечо и увидел низкое солнце. Зимний день подходил к концу. Торосы в косых лучах опускавшегося к горизонту тусклого северного светила прочерчивали по льдам длинные синие тени, и Тимофею показалось, что он видит не застывшее снежное плато, но вздыбившееся высоченными гребнями море. Белые промежутки между торосами были подобны пенным полосам, а громады торосов, обращенные к взору черными, затененными сторонами, вздымались, как валы, поднятые тайфуном. Портянка знал, что конец зимнего дня — лучшее время для продвижения отряда: ватага уходила от солнца, в эти короткие минуты отдыхали глаза у людей и собак, и отряд двигался намного быстрей, чем в сиянии дня. Но знал он и то, что медлить со стоянкой негоже, — в темноте было намного труднее разбить лагерь и расположиться на ночь. И все же затягивал время, хотя и считал минуты до мгновения, когда надо будет дать знать о повороте к побережью. Минуты эти давали версты… Наконец он решился, крикнул и замахал рукой передовым нартам.
Отряд вышел к устью неизвестной речушки, берега которой поросли черным кустарником и невысокими рябинами, ярко горящими пунцовыми гроздьями ягод. Место для стоянки выбрали под скалой, в закрытом от ветра распадке.
Люди Севера ценят минуты отдыха, и на привалах не нужно никого ни торопить, ни подгонять.
Как только останавливались нарты, первой заботой было накормить собак. Псы с голодным урчанием хватали на лету куски юколы и укладывались в снег, никогда не пытаясь отнять друг у друга долю. Юкола была каменной, но клыки северных собак казались тверже камня и с необычайной поспешностью рвали, дробили мороженую рыбу.
Ватажники и коняги рубили кусты, валили хрупкие на морозе рябины, и по всей стоянке уже загорались костры, нанося теплый дымок. Его вдыхали с облегчением, как обещание долгожданного покоя. И даже собаки, несмотря на голод, поднимали морды от долгожданной юколы и трепетными ноздрями втягивали горьковатый, но, наверное, и для них сладостно пахнущий жизнью дым костров.
Над огнем навешивали котлы, набитые льдом и снегом, а вкруг пламени накладывали из веток и мха настилы для сна. Вода бурлила в котлах, и лица людей добрели.
Евстрат Иванович провиантского припаса для похода не пожалел, и Тимофей был щедр. Котлы на кострах загружались обильно. А сон валил ватажников, и руки медленнее и медленнее тянулись к вареву. Сон костяной индейской иглой зашивал накрепко веки, однако люди никогда не забывали нарубить веток достаточно, чтобы огонь не угас до утра.
Собаки, как и люди, располагались вкруг костров, замыкая спящих живым, чутким к любому звуку кольцом.
Люди спят без сновидений, когда дневная тропа так трудна, что человек уходит в сон, словно опущенный в воду камень. Так спал и Тимофей Портянка, весь отдавшись отдыху. Разбудил его толчок в плечо. Тимофей откинул укрывавшую его шкуру оленя. Прямо в лицо ему смотрели настороженные, вопрошающие глаза старшего из коняжских воинов. На ресницах коняга белел иней.
— Русский хасхак! — сказал старший из воинов. — Я нашел следы человека на побережье.
— Чьи следы, где? — хрипло со сна, с тревогой спросил Тимофей.
— Пойдем, — сказал воин, — я покажу.
Тимофей разом поднялся, но кухлянка примерзла к
ложу из ветвей талины, и он с усилием оторвал ее от жестких прутьев. Весть о следах вблизи стоянки полностью завладела его вниманием.
Лагерь еще спал. Тимофей хотел было разбудить кого–нибудь из ватажников, но старший воин остановил его. Обойдя едва дымящее кострище, он ступил в сторону и легко побежал вперед на коротких лыжах. Тимофей поспешил следом. Несколько собак увязались было за ними, но старший воин свистнул им, и они остановились, с недоумением глядя на уходящих из лагеря людей.
Пройдя прикрывавшую стоянку от ветра скалу, безлесным лбом нависшую над морем, старший воин повернул на прибрежную полосу и полез по крутому подъему.
Тимофей едва поспевал за ним.
Светало. Зимний день зарождался узкой полосой серевшего у края горизонта неба. Однако в предутренней синеватой морозной мгле была отчетливо видна фигура быстро уходящего вперед воина, кустарник, скала, изрезанная ломаными трещинами.
Снег был легок и сыпуч, лыжи тонули в нем так глубоко, что каждый шаг стоил сил, и Тимофей, хотя мысли его были заняты следами неизвестного человека, невольно подумал: «Такого снега никогда не бывает на моей Курщине». Это был северный снег, рожденный суровым морозом.
Воин неожиданно остановился, словно прислушиваясь, но уже через мгновение оборотился к поспешавшему за ним Тимофею и призывно махнул рукой. Портянка поспешил к нему.
Когда Тимофей наконец преодолел подъем, воин поднял руку в меховой, затейливо изукрашенной узорами рукавице и показал вперед:
— Смотри.
Портянка вгляделся и увидел отчетливый, уходящий к рябиновому леску лыжный след.
Коняжский воин приблизился к узким, синевшим на снегу глубоким продавлинам и наклонился. Он был лесным человеком, и следы давно не имели от него тайн. Минуту воин разглядывал лыжню, затем поднял бронзовое лицо к Тимофею.
— Человек был здесь, — сказал он, — за одно солнце до нас. Шел налегке, без припаса. — Глаза воина сузились. — Путь его был недалек, — добавил он с уверенностью в голосе, — видишь: шагал широко. Усталости не было. Бежал, торопился. — И еще сказал: — Это индеец из племени калошей. След узкий. Такие лыжи только у племени калошей. — Воин поднялся с колен. — Пройдем по его пути, — сказал он и ступил в колею индейца.
Они заскользили по пробитой колее, и Тимофей не отставал от коняга. Идти здесь было полегче.
Лес загустел, среди рябин начали встречаться сосны. Они стояли плотными островками среди рябинового редколесья и низкорослого кустарника. Темно–золотистые стволы сосен отчетливо выделялись на белом снегу, и Портянка отметил: «Вот и корабельный лес добрый». Но мысль эта тут же сменилась беспокойством. Тимофей подумал, что они слишком далеко уходят от ночной стоянки. За вершинами деревьев он уже не различал высокой скалы на побережье, не видел торосистого плато замерзшего моря. Но воин опять остановился и оборотился к Тимофею. Глаза его, еще минуту назад настороженные и тревожные, потеплели.
— Человек, оставивший след, — сказал он с легко угадываемым облегчением, — охотник. — И показал на соседнюю рябину: — Смотри.
