Юрий Федоров - За волной - край света
Шелихов взял листочки, сложил пополам, и вдруг подумалось ему, что разговор этот не раз припомнится. Но Иван Ларионович уже захлопотал вокруг него суетливо, обглаживая ладошками, трепал за плечо, и мысль тревожная, родившаяся неожиданно у Григория Ивановича, ушла.
Лебедев — Ласточкин встретил Шелихова стоя. Лицо каменное. Кого–кого, а его он никак не ждал.
Григорий Иванович расписки достал, подержал в руках. Припомнил, как Иван Андреевич в Охотске играл с ним, словно кошка с мышью, но себе такого не позволил.
— Вот что, Иван Андреевич, — сказал и, развернув одну из расписок, показал купцу, — взгляни.
Лебедев — Ласточкин вперед качнулся, впился взглядом в расписку, и зрачки у него задышали: то расплывались во весь глаз, то сужались до самой малой точки.
— И вот на эту бумажку взгляни, — сказал Шелихов и вторую расписку развернул.
У Лебедева — Ласточкина губы задрожали, сломались, словно крикнуть он хотел от жестокой боли, но звук из горла не шел. В глубине комнат, неслышные до того, застучали часы: «Так, так, так…» Гвоздили в темя.
— У нас просьба, — мгновение помедлив, добавил Шелихов, — паи из компании не бери. — Повернулся и пошел к дверям.
Иван Андреевич слова не промолвил. Стоял неподвижно, сцепив пальцы за спиной… И вновь застучали часы: «Так, так, так…»
И все громче, громче. Может, напомнить хотел маятник о боли и ярости, что обожгла Шелихова, когда он в Охотске уходил от Лебедева — Ласточкина? А может, напротив, сказать хотели о тщете человеческих страстей? Или равняли секундочки счастливых и несчастливых, удачливых и неудачливых, говоря каждому: остановись, всему есть предел! Шелихов об том не подумал. Чувстовал лишь одно: в душе было холодно и неуютно. О воробье и застрехе Ивану Андреевичу не сказал. Пожалел старика.
На том и кончилась история с лебедевскими паями, но узелок трудной тяжбы затянулся еще туже.
Через малое время узнали: Лебедев — Ласточкин заложил на Охотских верфях два новых галиота. Доли в их строительстве Северо — Восточная компания не имела. На то Иван Ларионович сказал:
— Пущай. Нам это не помеха.
И как далеко ни умел видеть, ан в этот раз ошибся.
Тогда же на свои капиталы Голиков с Шелиховым да еще с малым числом купцов основали новую компанию — Предтеченскую. Задумано было так: силы компании направить на освоение Алеутской гряды и выбить оттуда «мелошников», что малыми ватагами добывали на островах морского зверя. Но такие же планы имел и Лебедев, заложив новые суда. Дороги морские Предтеческой компании и галиотов Лебедева — Ласточкина должны были пересечься.
* * *Евстрат Иванович с коняжским хасхаком встретился и попросил у него не сто, но двести воинов. Подумав, понял: у Тимофея поход будет что ни есть из трудных. И главным, посчитал, будет не дальность похода, хотя Портянке и предстояло пройти сотни верст по торосистым льдам замерзшего моря. Обеспокоило другое. Осторожный человек был Деларов. Все прикинул. Какие люди роздали индейцам медали и письма, оставалось неизвестным, однако то, что рушили они столбы с обозначением принадлежности земель побережья России, свидетельствовало: задумано это не вдруг и делается не случайно. Такое ни «мелошникам», что пришли зверя взять да и уйти поскорее в море, ни купцу, пожелавшему сорвать жирный куш с новых земель, — было не к чему. Оставалось одно: люди это иностранные и пришли, дабы разорвать российские связи на побережье Америки и самим сесть покрепче. Тимофей должен был не только пресечь сеи действия, направленные во вред Российской державе, но и подлинно выяснить — кто дерзнул на эдакое. В походе ждать можно было всякого. А уж в этом разе как придется. И до драки могло дойти.
Хасхак раздумчиво и огорченно головой покачал.
— Двести воинов оторвать от охоты? Для похода дальнего нужны сильные люди. Лучшие воины. В стойбище останутся старики, женщины да дети. Кто охранит их, кто накормит? — Посмотрел вопросительно на Деларова.
Коняги правилом полагали чувства выражать сдержанно. И по лицу коняга было трудно судить, о чем он думает. Рад ли он разговору или, напротив, готов возразить. Но сейчас малоподвижное лицо хасхака выдало тревогу.
Евстрат Иванович заботы хасхака понял и, не торопя с решением, ответил так:
— Мы живем в мире. Придут неизвестные люди, посеют рознь и разбудят медведя войны. И здесь, на острове, и среди индейских племен на побережье. Ты старый охотник, старый воин и знаешь, что медведь страшен, коли поднять его из берлоги. Он идет напролом.
Хасхак покивал головой:
— Это так.
— Страшнее медведя, — продолжил Деларов, — огонь. Он все пожрет. И леса, и жилища. В огне сгорят и старики, и женщины, и дети. Лягут воины. Погибнет гораздо больше, чем я прошу сейчас. Пламя надо загасить, пока не охватило острова и побережье. Подумай над моими словами.
Изрезанная глубокими морщинами шея хасхака склонилась. Глаза неотрывно уставились на огонь. И в эту минуту охотник до удивления был похож на старую нахохлившуюся птицу. Но Деларов, взглянув на хрупкие плечи старика, неожиданно представил, каким был хасхак много лет назад. Должно, сильным, быстрым, гибким, смелым. Чтобы так глубоко задуматься, целиком уйдя в себя, надо многое иметь за собой. В пустом рундуке перебирать нечего. Да и не найдешь ничего, так как он не наполнен богатствами. А старый охотник, угадывалось, озирал сейчас большую тропу жизни, желая понять — куда и как направить шаги, от которых будет зависеть судьба племени, поставившего его над собой.
Многочисленные или малые народы ставят над собой вождей в надежде, что их мудрость оградит людей от горя, страданий, и счастливы те из них, правители которых никогда не забывают, почему и для чего они вознесены над другими.
Отсветы пламени текли и текли по лицу хасхака. Он молчал. Хасхак был главой малого племени, затерянного в океане острова, но никогда число того или иного народа не определяло степень его мудрости, потому как мудрость народная уходит в глубину времен и только оттуда, из опыта поколений, сменявших одно другое, несет бесценные золотники знаний, наблюдений, привычек, обычаев, характеров. Они могут быть разными — и привычки, и наблюдения, и обычаи, и характеры, однако природа их одинакова и независима от численности народа, но единственно опирается на общее для всех, прекрасное и великое чудо — жить под солнцем.
Что увидел старый хасхак на своей тропе? Какие голоса услышал? Что подсказали они ему? А может быть, старый хасхак, склонив голову и сомкнув губы, не разглядывал тропу и не слушал голоса, но молился своим богам и просил у них совета? Евстрат Иванович верил в одно: старость немощна, но мудра.
В очаге трещали поленья.
— Ты прав, — сказал старый хасхак. — Я дам воинов, и пускай они идут с твоими людьми защитить нас всех от пожара.
Деларов качнулся вперед и, по коняжскому обычаю, положил ладони на плечи хасхака. Это был знак благодарности.
Двести воинов, готовые к походу, пришли наутро. Пространство перед крепостцою, от рва, окружавшего ее, и до забранной льдом бухты, заполнилось людьми в плащах из птичьих шкур, с лицами, разрисованными причудливыми узорами, наносимым на кожу острым краем морской раковины. Они были вооружены копьями и луками, из которых били стрелой более чем на пятьдесят сажень, и так точно, что поражали зверя в глаз, не портя шкуры, и могли сбить летящую чайку. Воины пришли с упряжками собак и крепкими нартами, полозья которых были подбиты пластинами, выточенными из бивней моржа или мамонта. Пластины были до удивления крепки и не истирались, не портились даже при скольжении по сплошным льдам.
Не мешкая, через малое время, отряд, растянувшись по льду бухты цепочкой, под лай собак и гортанные крики погонщиков тронулся в путь.
Над окоемом багровым кругом вставало солнце. Отряд уходил в это пугающее, ало–красное сияние. Только по льду пролива, отделявшего остров от побережья Америки, ему предстояло пройти трудных шестьдесят верст.
* * *Фонарь, висевший под потолком землянки, освещал стол и расстеленную на нем старую карту. В очаге пылало жаркое пламя. Над землянкой выл, ревел штормовой ветер, говоря все о своем, все об одном и том же. Но в землянке было тепло, и три человека, склонившиеся над старым пергаментом, не слышали безумного завывания ветра. Потап Зайков вел пальцем по четким линиям обследованных островов и проливов, неуверенным очертаниям неизученных земель. Баранов внимательно следил за движением пальца. В глазах был живой интерес.
Зайков рассказывал, то и дело обращаясь к капитану Бочарову, которому была известна эта старая карта, вычерченная годы назад охотским мореходом Степаном Глотовым.
— Не знаю, с каких времен, — говорил Потап, — но жила молва, что на дальних островах, а может и на самой земле Америке, есть давние русские поселения. А, Дмитрий?
