Иван Истомин - Живун
1
— Будь они трижды прокляты, эти поединки!
Ругались взрослые, ругались дети. Гаддя-Парасся не стеснялась на крепкие словечки, другие повторяли их вполголоса, про себя.
К сенокосу расплодилось комарья видимо-невидимо. Потеряли покой люди, собаки, скотина. Кровожадные насекомые носились тучами, пробивались в каждую щель, проникали под рубахи и сарафаны, под накомарники, как туго ни зашнуривали их на шее. Не было спасения от комарья и в избах. Сутками напролет чадили дымокурами — ставили посреди избы таз и жгли сырые ветки и траву. Едкий синий дым стоял, как в черной бане. Но звон насекомых не стихал. Когда становилось совсем невмоготу, кто-нибудь махалом из лебединых или гусиных крыльев выгонял поедников в окно или дверь. Становилось легче, но ненадолго: каким-то неведомым образом они снова появлялись в избе. Дети прятались в душных, задымленных балаганах. Не переставая хныкали, расчесывая себя до крови, а малыши ревели в голос, не находя себе места.
Родители сокрушались, что ничем не могут помочь детишкам.
— Вот напасть! Хуже морозов! Бей — не перебьешь. Самая пора ихней плодовитости. Одного прихлопнешь, а цельное решето новых народится!
Варов-Гриш, стараясь как-то отвлечь ребят, рассказал им слышанную в детстве байку.
…Самоедский богатырь Итте победил людоеда Пюнегуссе и решил сжечь гада, чтобы тот никогда больше не воскрес. Долго корчился людоед, рычал злобно и, уже испуская дух, прошипел: «Все одно буду мучить людей. Пепел мой поднимется сейчас в небо, и каждое лето ветер станет разносить его, и будут пылинки сосать кровь человека и всякой другой живности!» Вот и летает людоедское отродье, мучает всех…
Ребята байку запомнили и, когда становилось совсем невмоготу, принимались клясть людоеда Пюнегуссе. И этим немного отвлекались.
Нашествие насекомых оборачивалось большой бедой. Самая пора неводить и косить, а работалось через силу, золотое время уходило. Коровы сбавили удои, обилие зеленого корма шло не впрок.
Собаки исхудали. Они вырыли себе норы и сутками не вылезали из них, спасаясь там от неугомонных кровососов. И хозяева на горе себе ничего не могли поделать. Не могли помочь им.
Погибал и Белька, белый лохматый пес Гриша, его любимец. Не столько возле детей, сколько возле собаки проводил Гриш свободные минуты. Казалось, дни ее сочтены, не выдержит. Тут на глаза ему попался деготь. Не долго думая, Гриш густо вымазал Бельку от кончика хвоста до носа, только глаз не тронул. Белька попробовал было вылизать себя. Деготь оказался не только неприятного запаха, но и вкуса. Собака отчаянно металась. Каталась по земле и валялась в песке и мусоре. Скуля, вытянула лапы, видно, приготовилась умирать.
Мишка питал слабость к животным, и ему стало жаль Бельку.
— Вот никогда бы не подумал, что ты над собакой будешь изгаляться. Задохнется он у тебя. Кожа-то у него теперь не дышит.
Гриш сочувственно глядел на Бельку и не узнавал его: и жалкий и смешной. Но комарье от него отступилось — будет жить!
— Собаки больше через рот дышат, высунувши язык. Не знаешь, что ли? — объяснил он Караванщику.
И правда, Белька выжил, единственный из всех псов Вотся-Горта.
— Что ж ты, якуня-макуня, раньше не надоумил? — досадовал Гажа-Эль.
Варов-Гриш почувствовал неловкость — мол, о своем Бельке позаботился, а на чужих начхал. Разгорячился. Что он, сам не понимает, какой убыток — потерять собаку! На общий кошт придется новых покупать. Разор, а придется. Без собаки в тайгу не сунешься. Промысел упустят — и вовсе разор.
— Верное слово — не знал! — оправдывался он. — Неволя вынудила додуматься напоследок.
Женщины, слышавшие этот разговор, повернули его по-своему. Начала Елення:
— Сколько же их, комарья-то, оказывается тута!
Гаддя-Парасся вставила:
— Вот тебе и райское житье!
Гриш попытался шуткой утешить женщин:
— Ничего, бабоньки. В раю-то, поди, тоже не всегда сладко. А мы, чай, не без греха люди, да и на земле пока.
Сам того не желая, подлил масла в огонь. Женщины зацепились за его слова.
— Ох, истина, истина! В грехе мы! — заохала Сера-Марья. — Сколь уж колокольного звону не слышим. Забыли вовсе про церковь, беспоповцами стали!
С этого начали, а дошли и до земных нужд: хлеба не осталось, рыба да молоко, молоко да рыба, детишки совсем отощали.
— Съездить бы в Мужи, в божьем храме помолиться! — загорелась Марья.
Сандра ее поддержала.
— Тем временем комарье переведется, и поразживемся кое-чем хлебным. Поди, уж завезли муки-то. Про нас кто порадеет, — присоединилась Парасся.
Но сторону Гриша дружно взяли мужики. От комарья и вовсе сдурели бабы! Разгар промысла, сенокоса, а они — в храм. Этакого отродясь не бывало: золотое времечко тратить. Поп, чай, и сам страдует. Церковь — на замке. Да и хлебного вряд ли привезли в Мужи, еще не жали, не косили в России, а от старого… Сами слышали, что Куш-Юр пояснял — голодно на Большой Земле.
— И без поездки вашей придется помощников искать на неводьбу, пока с покосом не управитесь, — в раздумье проговорил Гриш.
Разом приутихли бабы. Да и мужики задумались. Нужда в помощниках была явная. Не справляются сами, рук на все не хватает. Если для одного брюха добывать, можно и без помощников. Так ведь еще мир-лавке долг возвращать. Мучки, сахару, соли, табачку и всякой всячины по горсточке взяли, и набралось. Ну, и другое, на всякое новое обзаведение: снасть, порох-дробь, соль, табак, винку, сарафаны-платки — без лишнего, самое необходимое беря в расчет, — надо припасти. Помощнику долю отвалить придется, это уж как водится, задарма никто стараться не станет.
Разговор об этом случался и прежде, да мужчины не приходили к согласию. Гажа-Эль и Мишка Караванщик противились, но и они чувствовали: придется отступить. Невмочь разрываться между ловом и стогометанием, а бабам одним зародов не скласть. И без баб неводить несподручно.
В ближних сорах, затопленных пойменных низинах, где сейчас рыбачили, ловили ставными сетями. Каждый по отдельности, на облюбованном месте. Однако вода в сорах, куда рыба зашла для нагула и икрометания, пошла на убыль. На реку придется переходить, значит, и работника брать…
Хоть и выгоден лов в сорах, но если бы от одного Гриша зависело, не стал бы он ждать, когда вода вовсе убудет. На сорах этих раздор между мужиками пошел. Не мог Гриш с ними сладить.
Ловля рыбы ставными сетями требует умения и сноровки, особенно при большом ветре. То волны закрутят сеть, то забьют ячеи травой и всяким мусором. Где уж тут рыбу поймать! Выбор уловистого места, хитрость и смекалка в расстановке сетей — все от рыбака зависит. Оттого и улов неодинаковый: один за поездку добывает пуд или два, а другой — лишь на уху.
Больше всех привозил рыбы Гажа-Эль. Неплохо добывали Варов-Гриш и Мишка Караванщик. Не везло Сеньке Германцу. В первый раза, когда он добыл несколько рыбешек, пошутили над его незадачей. Он, по обыкновению, поморгал ресницами. В другой раз один Эль позабавился, остальные промолчали. На ночь Гриш уступил Сеньке свое уловистое место. Сам приехал с рыбой, Сенька — с пустыми руками. Мишка только головой недовольно помотал. Но несколько дней спустя он не выдержал, напрямик выложил:
— Так дело не годится! Поди, дрыхнет в калданке, а мы отдувайся! Шесть ртов — шутка в деле! Ничего себе, порядочек!
— Якуня-макуня! — почесал в затылке и Эль.
Сенька вдруг озлился, из себя вышел, никогда его таким не видели.
— Дрыхну — ты видел? Не меньше вашего умаялся! Не везет мне…
— Не везет… У тебя одно везение — на жратву, — не унимался Мишка, подбадриваемый смешком Гажа-Эля.
Наверное, Сенька хотел еще что-то сказать, но то ли пыл у него прошел, то ли почувствовал, что крыть нечем, — лишь беззвучно пошевелил губами и поплелся в избу.
Тут не стерпел Гриш. Поругать Сеньку надо, этого он не отрицает. Без счастья и в лес по грибы не ходи, а умелый их и у моря сыщет. Пускай старается. Но и считать каждый кусок да глядеть за каждым шагом — не по дружбе. Коль сошлись в парму, так имейте сочувствие и уважение к товарищу.
На это Мишка ответил коротко:
— Счет дружбы не портит!
— Какой счет! — не соглашался Гриш. — Иной и портит, дружбу ломает.
Хотелось ему еще сказать: «Дележа хочешь по улову? Не выйдет!» — да удержался.
Мишка Караванщик и так, видно, догадался, замолчал, нахмурился, будто обидели его, и с того разговора стал ко всему безучастным: спросят — скажет, пошлют — сделает.
А вскоре вышла ссора между женщинами.
Они сгребали накошенное сено, Сера-Марья и похвастала:
— Мой рыбы наловил опять более всех, а Сенька — порожний.
Гаддя-Парасся и вспылила. Сама-то она Сеньку костила на чем свет стоит, но другим не позволяла худого слова сказать.
