Иван Истомин - Живун
— Не видел, Вечка приехал? — спросил он.
— Навряд, отец его неводит на дальней тоне.
— Если не приедет, с тобой на гулянье пойдем.
— Я-то зачем? — не понял Филь.
— Как зачем? Сам говоришь — хмельного наготовили. Поймаем — протокол напишешь.
Филь загорелся: он любил производить обыски и писать протоколы. Сейчас его радовало и другое: кажется, Куш-Юр подцепился…
Филь побаивался председателя, дрожал за свое место. При его тщедушии без должности не прокормиться. Хоть и вырос он в Мужах, а ни охотой, ни рыбалкой не занимался. И с той поры, как уловил интерес Куш-Юра к Эгруни, он только и строил планы, как свести их. Женихаться председатель не станет: Эгрунька — дочка контры. Тайно будут любиться. Тут уж без него не обойдутся…
Завтрашняя встреча с Эгрунькой, казалось ему, будет решающей…
2
Молодежные гулянья у зырян — это невероятная, порой режущая глаз пестрота красок. Даже парни старались перещеголять один другого яркостью рубах и узорами шерстяных чулок. Девушки и подавно отдавали предпочтение цветам броским. И уж не повторялись. Двух одинаково красных сарафанов не встретишь. Если на одной огненный, то на другой — малиновый, на третьей — бордовый. Где только подбирали ткань! Но еще больше пестроты было в платочках, которыми не повязывались, а, сложив в три пальца шириной, обвивали голову. Яркие, цветастые, они напоминали живые венки. Ширины в три пальца требовал обычай, чтобы макушка оставалась непокрытой. Это оберегалось как девичья честь, как знак свободы. А для того чтобы покрыть макушку, каждая девушка припасала себе баба-юр, кокошник, который она наденет в час венчания и уже навсегда. После этого платочек повязывают не венком, а на всю голову…
Гулянье было в самом разгаре, когда на «мыльке» появился Куш-Юр в сопровождении Писаря-Филя.
Парней пришло мало: путина в разгаре. Но девушек это не остановило. Они веселились, как умели. Танцевали. Пели народные песни — зырянские и русские. Переняв русские песни от людей, плохо знавших язык, они комично искажали слова. Пели: «Ах ты, Сеня, моя Сеня…» Или: «Во саду ли, в городе девушка гуляла, она правыми руками солдат выбирала…» Стараясь сдержаться, сохранить приличие, Куш-Юр крепко стискивал губы, чтобы не расхохотаться.
Верховодила играми, заводила песни Эгрунь. В небесно-синем шелковом сарафане, в синем с оранжевыми цветами платочке, который так шел к ее белокурой головке и васильковым глазам, веселая, задорная, она была еще привлекательнее, чем всегда. Парни не сводили с нее глаз. Тот, кому выпадал случай плясать с ней или оказаться рядом в хороводе, норовил покрепче обнять девушку. Однако мало кому это удавалось: Эгрунь легко выскальзывала из объятий и бросала на кавалера такой взгляд, что тот краснел, виновато улыбался.
Писарь-Филь наклонился к уху Куш-Юра.
— Вот девка, сводит парней с ума!
— Тебя, часом, не свела, что-то часто о ней говоришь? — усмехнулся Куш-Юр, не отрывая взгляда от Эгруни. Спросил и покаялся: ни за что обидел бедолагу: уж если эти парни, молодые да ладные, успеха не имеют, куда тщедушному Филю.
Но Филь и не думал обижаться.
— Не отказался бы, если б меня мамка лучше родила, — смущенно хихикнул он.
«Тут хоть кто не отказался бы», — только успело мелькнуть в голове Куш-Юра, как он услышал вкрадчивые слова Филя:
— А чего б тебе, Роман Иванович, не покружиться? По стати подходишь, да еще и начальник. Маленько и тебе погулять надо, не старик какой, а то сухота съест.
— Хочешь, чтоб и меня с ума свела? — неосторожно отшутился Куш-Юр.
Эгрунь недалеко от них кружилась в хороводе, услыхала его слова и занозисто бросила:
— Не бойся! Кого другого, а тебя сводить не стану!
Куш-Юр, задетый ее словами, пренебрежительно дернул головой:
— Может, я и сам не захочу!
— Захотел бы, коли мог!
— Вот заноза! — только и нашелся что сказать Куш-Юр и вдруг попросил гармониста: — А ну, сыграй «Барыню»!
— «Барыню», «Барыню»! — Филь усиленно замахал руками.
Куш-Юр лихо заломил на затылок шапку, подтянул голенища сапог и направился в центр «мылька», но дорогу ему преградила Эгрунь. Сдвинув брови, кинула она хмуро и дерзко:
— Зачем мешаешь?
— Ты что за хозяйка? Хочу попеть-поплясать! — распалился Куш-Юр.
— Сегодня наш праздник, а не красный!
— Но-но, полегче! — Куш-Юр помрачнел. — Знай помалкивай! Не забывай, из какого гнезда выпорхнула!
Плохо знал Куш-Юр женскую психологию, а то лучше бы ему отшутиться. Потому что Эгрунь особым женским чутьем угадывала, что не безразлична она председателю, и нисколько не испугалась его злых слов, отмахнувшись от них, как от легких пылинок. Смерив Куш-Юра насмешливым взглядом, она ответила, не скрывая издевочки:
— Ох, укорил, испугал. Награбил добра, а одежи себе не справил. Как Тихэн полоумный ходишь. — И, залившись смехом, подхватив под руку первого попавшегося парня, павой поплыла в сторону гармониста.
Это было неслыханной дерзостью. Не то что с председателем, а с любым мужчиной в таком тоне ни одна девушка еще не говаривала. Но уж так комично было сравнение с Тихэном, известным в селе дурачком, который круглый год ходил одетый по-зимнему, в рваной малице и драных меховых пимах, что трудно было сдержаться не только парням, загоготавшим во все горло, и даже самым скромным девчонкам. Одни захихикали открыто, а другие тихонько прыснули в кулак, поглядывая то на растерявшегося Куш-Юра, то на глупо ухмылявшегося Тихэна, который вертелся здесь же, в толпе, и кривился в глухой ухмылке.
А Эгрунь подошла к гармонисту, о чем-то с ним пошепталась и, когда тот поднялся, громко позвала:
— Пошли, девки-парни! У Югана в лесочке погуляем! Венки совьем. Суженых на речке погадаем. Айда, Тихэн, с нами! Пускай власть одна тут пляшет!
Гармонист рванул страдания, какая-то голосистая певунья затянула, и молодежь двинулась с «мылька». Писарь-Филь забежал было вперед, раскинул длинные руки.
— Куда вы, парни-девки! Гуляйте здесь, здесь гуляйте! — Голос его умоляюще дрожал, но ребята прошли, пересмеиваясь в строя рожи.
Пропустив всех вперед, Эгрунь замкнула шествие.
Куш-Юр долго провожал ее взглядом, полным ненависти и злости.
— Увела, — виновато выдохнул Филь.
Куш-Юр был мрачен. «Кто увел? Контра! Поделом тебе, Роман Иванов! Не гологоловый ты, а пустоголовый. Партийную совесть потерял!.. Мало что красавица, все одно — чужачка!»
В подавленном настроении поплелся он с «мылька».
Утром в сельсовет Куш-Юр шел окраинной улицей, чтобы избежать лишних встреч. В селе, наверное, по всем углам уже судачат, как взяла над ним верх Эгрунь. Ладно, что многие мужики, парни и бабы на путине.
Он злился на себя, и не столько за вчерашнее, сколько за то, что не мог выбросить из головы этой Эгруни. Вот не хочет о ней думать, а перед глазами ее манящий стан. Прямо напасть какая!
Новых друзей заводить надо, а то не свихнуться бы, к юбке не прилипнуть… Были б Варов-Гриш, Сандра… Видеть бы ее — все же не так чувствовал бы одиночество.
Несколько дней мучался он.
Вылечила его Эгрунь же…
3
В Мужах принято перед Петровым днем, до начала сенокоса, устраивать бабьи супрядки. Соседки сговаривались и со взрослыми дочерьми, иногда и с их подругами, делали для хозяйства кирпич. Работали по очереди на дворе у каждой хозяйки. Натаскают на дощатый настил глины, добавят песку, увлажнят водой и целый день месят глину голыми ногами, подобрав до колен подолы сарафанов. Ну и, разумеется, ведут свои нескончаемые разговоры.
В один из таких веселых, теплых дней Куш-Юр не спеша шел по селу. Вдруг слышит звонкий женский голос:
— А председатель наш все ходит один да один.
Куш-Юр приостановился: кто-то цепляется, не иначе.
— Тсс! Услышит.
— А что, имею право! Эгрунька, окрутила б ты его!
Кровь ударила Куш-Юру в лицо.
— Поди окрути, когда у него «женилки» нет, — ввернула Эгрунь.
По многоголосому бабьему визгу Куш-Юр догадался — супрядка не малая.
— А ты что, проверяла? — раздался чей-то голос и тут же умолк, словно захлебнулся от смеха.
«Вот нечистая сила!» — Куш-Юр был готов провалиться сквозь землю. Зачем остановился, простофиля! Теперь начнут насмехаться. Им только попадись на зубок.
— Проходил мимо, выронил с перепугу, — язвила Эгрунь, и бабы от удовольствия еще пуще завизжали.
Но чей-то сухой голос одернул насмешницу:
— Бесстыжая! Девка ведь ты! Он все ж таки начальник…
— Начальник, да не надо мной! Захочу — с ума сведу. Иссохнет по мне и сдохнет!
«Как бы не так! Ишь заноза!» — мысленно огрызнулся Куш-Юр.
Глава седьмая
Первые ягодки
