Гумер Баширов - Честь
Старик Бикмулла, нахмурившись, опять проворчал:
— Ну, девушка, и мучаешь же ты хлеб! Влетит тебе, коли попортишь, ох, влетит!
Мэулихэ со страхом смотрела на втоптанные в землю ростки и только молилась про себя. Однако вера ее в Нэфисэ была безмерна. Решительно сжатые губы бригадира показывали, что она не отступится, и это придало силы и Мэулихэ. Она погладила Серко и сказала бодро:
— Иди, Нэфисэ, иди! В добрый час! Только не оборачивайся. А тебе, Бикмулла-абзы, не след каркать! Почем знать, может, этот хлебушко нам еще дороже, чем тебе? Может, мы из-за него ночи не спим?
Прошло несколько дней, и пшеница стала неузнаваемой. Она густо покрыла все поле, заволновалась на ветру, переливаясь темной своей зеленью.
Первую прополку и прополкой-то нельзя было назвать. Поле было чистым, лишь кое-где мелькали василечки.
Как-то мимоходом заглянул в Ярышкан и агроном. Он остался доволен и обработкой почвы и самой пшеницей. Когда ему напомнили про историю с боронованием, он, нисколько не смутясь, заявил, что тогда заехать никак не мог.
— Ваш опыт, — сказал он Нэфисэ, — оказался удачным, даже сверх ожидания. Вы вписали новую страницу в агротехнику. А главное — пшеница у вас дала два стебля с одного ростка! Это — редкое явление. Здесь наверняка сам-десять будет!
— А если окажется сам-пятнадцать? — полушутя спросила Нэфисэ.
Агроном сощурился и пожал плечами:
— Я не посмел бы заявить так категорично. Ну, а если будет — выше счастье.
Пшеничное поле стало теперь для Нэфисэ и милым и близким, как родной дом. Она и дня не могла прожить, не побывав здесь. Этот зеленый мир, созданный стараниями ее бригады, стал не только утешением, но и самой большой радостью в ее жизни.
Вечерами, уходя в деревню, Нэфисэ не раз оглядывалась на свою пшеницу, которая оставалась в одиночестве ожидать ночную мглу. А утром, возвращаясь в поле, она испытывала странное волнение, будто встречалась с близким человеком. И остролистые стебли были рады ей, старались опередить друг друга в низком поклоне, тянули к ней, словно гусята, длинные шейки и неумолчно шуршали, шуршали.
Иной раз Нэфисэ сидела притихшая на краю поля и наблюдала, как по ее пшенице, словно по речной глади, пробегают голубовато-зеленые волны, и ей казалось, что стебельки лепечут что-то, силятся объяснить какие-то неведомые ей тайны природы. И перед ней возникали дорогие ее сердцу образы ушедших из жизни людей. Когда-то по этим полям шагал ее Сарьян-абы, мечтавший о счастье будущих поколений... Газиз... Оба они жили для своего народа, вдохновляясь прекрасным будущим своей родины. Как радовались бы они теперь ее успехам!
В воздухе пахло медом, молодой и влажной листвой, в лучах солнца весело взмахивали крылышками мотыльки. Земля щедро источала тепло.
Нэфисэ с восторгом смотрела в высокое небо, на темно-зеленый лес, на говорливую пшеницу, как будто видела все это впервые. Она начинала ощущать еще глубже красоту родной природы, понимать живительную, обновляющую силу труда. Но труд для нее сегодня был не только созиданием, но и долгом перед родиной, перед теми, кто отдает свои жизни, чтобы защитить эту великую красоту.
Веками ожидала земля прихода сильных людей, которые сумели бы упорным трудом заставить ее заново расцвести. Они пришли, эти люди, и хочется Нэфисэ, одной из них, превратить в зеленый сад не только свой уголок, но и всю необъятную ширь родной земли.
2
Девушек из бригады Нэфисэ связывала большая и крепкая дружба. Они так полюбили друг друга, что делились между собой даже самыми сокровенными тайнами. Все было им любо, все было по душе: и отправляться с зарею в поле, весело усевшись на грядки телег, словно воробышки на изгородь, и работать бок о бок на участке, опережая друг друга, и возвращаться с песнями домой. Вместе делили они горе и радость, вместе читали письма с фронта и вместе писали ответы. А своего бригадира девушки любили какой-то особой любовью.
Хоть бывала она крутовата, да зато всегда справедлива, всегда заботилась о своей бригаде, как родная мать.
Как-то районная газета напечатала письмо с фронта.
В письме рассказывалось о некоем лейтенанте Хайдаре Гайсине, который, будучи окружен фашистами, вызвал огонь на себя.
Офицер этот несомненно был сын Мэулихэ. Его звали Хайдар, фамилия его была Гайсин, и был он артиллеристом. Безмерно гордые своим земляком, односельчане послали в часть Хайдара письмо, но от Мэулихэ заметку скрыли. Мало ли что там могло случиться!
Вскоре Мэулихэ и сама узнала обо всем. Из части пришло известие о том, что сын ее тяжело ранен. Она старалась на людях не показывать своего горя, но горе клонило ее книзу. Молодые подруги прекрасно видели ее страдание и понимали, что если с Хайдаром что-нибудь случится, Мэулихэ ожидает одинокая старость. Они окружили ее нежным вниманием. Когда Мэулихэ, утомленная, возвращалась с поля, изба у нее уже была прибрана, пол вымыт и дрова аккуратно сложены у печки. Не успевала она подумать о том, что ей придется провести одинокую, тоскливую ночь, как приходила с ночевкой то одна, то другая девушка из бригады. Так и в поле и дома она чувствовала заботу своих друзей, не дававших ей оставаться с глазу на глаз со своими грустными думами.
В часы отдыха в бригаде обязательно читали газеты или проводились беседы о подвигах на фронте и в тылу. Айсылу каждый день приносила свежие газеты в стан и, отдавая их Нэфисэ, говорила:
— У тебя речь доходчивая, все тебя любят, да и голос приятный. Почитай, объясни, а если нужно, то и спой! Сейчас время такое, трудно человеку без утехи.
Со страниц газет веяло горячим дыханием войны, перед глазами вставали чудовищные жестокости фашистов, муки советских людей, попавших в рабство к ним. Колхозницы научились теперь сдерживаться, не плакали, как раньше, посуровели. Даже Апипэ вроде притихла. Начнет балагурить, а там как глянет в хмурые лица женщин — сразу примолкнет на полуслове.
От известий с фронта обычно переходили к делам колхозным: толковали о том, кто и как работал за последнюю декаду, чья бригада идет впереди и кто победит в соревновании.
Иной день, удрученная каким-нибудь особенно печальным известием, Мэулихэ, глубоко вздохнув, обращалась к Нэфисэ:
— И бои идут тяжелые, и кукушка больно тоскливо кукует... Спела бы ты нам, Нэфисэ!
И тогда над опушкой леса разливалась грустная, протяжная песня:
Ой, две березоньки на поле на одном!
Трепещет их округлая листва.
Когда приснится он — сердечко задрожит.
Как вспомню — ходит кругом голова.
Нэфисэ сидела, устремив глаза в лесную чащу, чуть покачивая головой в такт своей песне. Длинные ее ресницы почти смыкались, и песня, будто тихий ветер, пробегавший по траве, плыла медленно, едва слышно. Но тут Нэфисэ поводила бровями и, блеснув сережками, поднимала голову; звуки вновь набирали прежнюю силу, и песня, ширясь, взмывала до самых верхушек деревьев.
Женщины слушали, не двигаясь: одни— опустив низко головы, другие — не отрывая взгляда от тонких губ Нэфисэ. А песня ее ласково касалась душевных ран и вселяла светлую надежду в стосковавшиеся женские сердца.
И вот наступала минута, когда, бросив на своих подруг озорной взгляд, Нэфисэ вскакивала, и по опушке леса, кружась и обгоняя друг друга, рассыпались слова шуточной песни:
Этте гидер генэем.
Гиттэ гидер генэем...[26]
Под такт своей песни Нэфисэ начинала кружиться, ухватив кончиками пальцев фартук.
Подруги, заливаясь веселым смехом, дружно хлопали ей в ладоши.
— Ну хватит, что ли? — спрашивала она, топнув ногой и внезапно останавливаясь.
Мэулихэ вытирала слезы и ласково гладила ее руку:
— Благослови тебя господь! Пусть будет светла твоя жизнь! Ведь прямо за сердце берешь! Как тебя ни хвали — все будет мало!
Апипэ в свою очередь хлопала Нэфисэ широкой ладонью по спине и многозначительно приговаривала:
— А ты как думаешь? Даром, что ли, за ней так увиваются!
3
Нэфисэ шла по овсяному полю, внимательно вглядываясь, не поднимают ли головы назойливые сорняки, когда на дороге со стороны деревни показался человек в защитной одежде. «Зиннат!» — подумала недовольно Нэфисэ.
Да, это был Зиннат. Не успел он как следует оправиться после возвращения, как уже начал повсюду подстерегать Нэфисэ. Он искал удобный случай, чтобы встретиться с ней наедине. То ли он ждал от нее откровенности, то ли сам хотел раскрыть ей свою душу, но смотрел на нее с таким мальчишеским восторгом, что невольно вызывал в Нэфисэ беспокойство и даже неприязнь.
Зиннат шел к ней с непокрытой головой, в расстегнутой гимнастерке, игриво улыбаясь, что совсем не шло к нему.
