Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия
Какой-то древний старик, приложив руку к тугому уху, спрашивал соседа:
— О чем галдят? Ась?
— Ленин велел отдать землю без выкупа крестьянам!
Старик набожно перекрестился.
— Слава те, господи, дождался-таки, — и, заметив в толпе новое движение, вновь завертел головой по сторонам: — О чем еще толкуют? Ась?
— Приказано всех стариков женить на молоденьких солдатках, — крикнул задорно ему на ухо какой-то паренек.
Кругом захохотали. Дед сердито сплюнул и отошел от насмешника.
— Тише вы, галманы! — прикрикнул на весельчаков стоявший неподалеку мужик.
Большое, волнующее чувство овладело Григорием Ивановичем при виде огромного людского моря.
— Товарищи! Большевистская партия под руководством Владимира Ильича Ленина зовет нас к победе социалистической революции! Зовет к борьбе за лучшую жизнь, за Советы, за счастье трудового народа. Партия большевиков говорит: только тот имеет право на землю, кто ее обрабатывает своими руками. Партия считает, что настоящим хозяином страны должен быть только рабочий класс И крестьянская беднота. У нас есть враги, которые будут всеми силами цепляться за власть. Эти враги — капиталисты, помещики, меньшевики и все те, кто хочет надеть на крестьянина хомут, приковать рабочего к станку, выматывая из них последние силы. Война, о которой говорил господин Кукарский, нужна только богачам. Мы, большевики, против грабительской войны, против захвата чужих земель и порабощения народов. Мы боремся за справедливый мир! Да здравствует свобода, да здравствует социалистическая революция, да здравствует мир!
Над толпой заколыхалось красное полотнище.
Народ двинулся по главной улице города за группой фронтовиков. Впервые над Марамышем звучал свободно боевой гимн Коммунистической партии:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Русаков был уверен, что этот новый мир уже идет твердой поступью навстречу социализму.
ГЛАВА 29
Встревоженный демонстрацией, Никита Захарович выехал в Зауральск. Утро было безветренное. В березовых рощах, опушенных инеем, молчаливо сидели на теплых гнездах клесты. Недалеко от дороги из березняка выскочил заяц, следом за ним помчался второй, и, подпрыгивая на ходу, они закружились на блестевшем насте. Сидевший на облучке Прокопий заулюлюкал, и зайцы стремительно бросились в лесок.
— Ты что, сроду не видел их, что ли? — сердито проворчал Никита и уткнул нос в енотовый воротник дохи.
— Весну чуют, — ответил Прокопий и полез за кисетом. — Весна-то нынче дружная, — продолжал он. — Все живое радуется.
— И ты, поди, рад? — буркнул Никита.
— О чем мне горевать? Посуди-ка сам, — работник повернулся лицом к хозяину. — Все мое добро — рубаха-перемываха, а в кармане вошь на аркане, — ответил он с усмешкой.
— К чему эту речь ведешь? — настороженно спросил Никита.
— Так, к слову пришлось, — уклонился от ответа Прокопий и подстегнул коня. — Но-о, ты, шевелись, байбак.
В одной из деревень, возле сельской управы, теснился плотной стеной народ. На высоком крыльце, опираясь рукой о перила, стоял хромоногий солдат и, взмахивая шапкой, что-то кричал. Прокопий поехал тише.
Фирсов откинул воротник, прислушался:
— Церковные, кабинетские земли немедля поделить. Видинеевский лес отобрать в общество, — говорил солдат.
Никиту точно подбросило: поднявшись на ноги, он уставил ястребиные глаза на солдата.
— Сноповязки, лобогрейки на Дарьиной заимке взять на учет. Сеять будем в первую очередь безлошадным вдовам и солдаткам.
— А где взять семена? — раздался чей-то голос.
— Семена возьмем из церковных амбаров, распределять их будет сельский комитет.
— А как со старостой?
— По шапке его, — решительно выкрикнул солдат.
— Выберем свой Совет из крестьянских депутатов.
Не спуская горевших ненавистью глаз с фронтовика, Никита сквозь зубы процедил Прокопию:
— Трогай!
Опустившись на сиденье кошевки, он еще раз посмотрел в сторону говорившего солдата.
— Чтоб тебе вторую ногу оторвало, окаянный дьявол!
Никита поднял воротник и плотнее закутался в доху. Несмотря на поздний час, улицы города были полны народу. Слышались песни, но пьяных не было. Во всю ширину Дворянской улицы был растянут транспарант.
«Это еще что такое?» — подумал Фирсов с тревогой и стал читать: «Мир хижинам, война дворцам!» По улице шли люди с красными бантами на груди. Порой проносились легкие сани именитых граждан, спешивших, видимо, к центру города. Прошел с песнями взвод солдат. Обгоняя пехоту, на взмыленных конях проскакал, разбрызгивая талый снег, казачий разъезд.
Вот еще транспарант, на котором крупными буквами было выведено: «Да здравствует социалистическая революция!» Недалеко от дома Тегерсена на улице — третий: «Да здравствует партия большевиков и товарищ Ленин!»
Зятя Фирсов застал в постели с компрессом на голове.
— Мигрень, — протянул Тегерсен. Усы его обвисли, под глазами мешки. Возле кровати на маленьком столике стояли флаконы с лекарствами и коробка с леденцами.
— Ви понимайт, мой рабочий требовайт восьми час работайт, требовайт контроль производства. О-о, — Мартин Иванович схватился за голову, — майн гот, мой бог, завод есть большевик! — выкрикнул он пискливо и зашарил рукой по столику, разыскивая мигреневый карандаш.
— А что это за люди? — осторожно спросил Никита.
— О, ви не знайт большевик? — Тегерсен при последнем слове безвольно откинулся на подушку.
«Кислятина! — подумал Фирсов. — Не такого бы мужа Агнии надо! Поторопился маленько со свадьбой, промашку дал», — и, с нескрываемым презрением взглянув на «козла Мартынку», круто повернулся навстречу входившей дочери.
Агния с сияющим лицом подошла к отцу, поцеловала его в щеку. Судя по беззаботному виду, нарядному платью, запаху тонких духов и манере держаться, дочери Фирсова жилось неплохо.
ГЛАВА 30
Ночью кто-то постучал легонько в окне и поднялся на крыльцо. С трудом узнав в худом бородатом казаке мужа, Устинья радостно охнула и повисла у него на шее. Поднялся с лежанки Лупан, запричитала мать, точно по покойнику.
Зажгли лампу. Евграф снял винтовку и, передавая жене, сказал:
— Поставь пока в чулане, не ровен час, кто-нибудь зайдет. — Осторожно повесил походную сумку на гвоздь и пригладил волосы. — Ну, здравствуйте! Поди, не ждали? — улыбнулся он слабо и, схватившись за грудь, надсадно закашлял.
— Немецкого газу немного глотнул, — точно оправдываясь, тихо произнес Евграф и опустился на лавку. — Хватит, повоевал, — махнул он рукой и посмотрел на статную жену: — Как хозяйничала?
— Ничего, управлялись с тятенькой помаленьку. Пришел как раз к севу, — ответила Устинья, собирая на стол.
— Плохой из меня пахарь… — Евграф снова закашлял. — Грудь болит, да и суставы ломит.
Утром, когда старики ушли работать в огород, Устинья долго смотрела на спящего мужа. «Похудел как: нос заострился, глаза впали. Должно, намаялся на войне-то». Тихо поднялась с кровати и, сунув ноги в ичиги, пошла к реке за водой.
В ту ночь вместе с Евграфом Истоминым вернулся с фронта давний друг Василий Шемет. Весть о приходе фронтовиков быстро разнеслась по станице.
Народу в избу набилось много с утра. Всем хотелось узнать про родных. Василий Шемет, молодой казак с красивым, энергичным лицом, которое портил лишь глубокий шрам на правой щеке — след сабельного удара.
Явился Поликарп Ведерников, здоровенный казак, сын вахмистра Силы Ведерникова, председателя станичного комитета. Пришел он неспроста. В прошлом году отец его отобрал у Лупана лучший покос в пойме Тобола. Узнав, что Евграф дома, он послал Поликарпа звать Истомина, которого в душе побаивался, в гости, чтобы уладить дело.
Евграф сидел за столом гладко выбритый, в чистой полотняной рубахе, на груди два георгиевских креста за храбрость. Идти к Ведерниковым он отказался и, провожая Поликарпа до порога, сказал громко:
— Передай батьке, чтоб убирался с моего покоса, пока голова цела! Понял? Хватит ему пухнуть от вдовьих слез.
Нетерпеливый Шемет вскочил с лавки и крикнул вслед Поликарпу:
— Паучье гнездо!
Тот круто повернулся в дверях и смерил его с ног до головы.
— Вояки: отдали Россию немцам!
— Замолчи, гадюка! — побледневший Шемет схватил со стены шашку Лупана. — Зарублю!
Поликарп выскочил за ограду и сгреб лежавший возле завалинки кол. Шемет рвался из цепких рук женщин и казаков.
— Да отстань ты от него, лиходея. Вася, не надо! — отчаянно кричала Анисья, жена Шемета, круглая, как шар, с озорными глазами женщина.
