Сергей Львов - Спасите наши души
Откуда было Павлу знать, что все рассуждения о зерне Добровольский заимствовал из текста проповеди «Наука и религия», которая вышла из стен духовной академии, и, перепечатанная на папиросной бумаге, раздавалась уезжающим на каникулы студентам и семинаристам? Откуда ему было знать, что Добровольский, отродясь не читавший Маркса, повторяет рассуждение молодого немецкого богослова, приезжавшего в семинарию и поделившегося со своими коллегами мыслями о применении современной терминологии в проповедях?
Так или иначе, но Добровольский своего добился: Павла заинтересовал. Они условились, что будут переписываться. И когда Добровольский уехал, от него стали приходить длинные рассуждения о нравственности, о бессилии нерелигиозной морали, об отличии христианской любви к ближнему от обычного гуманизма, о самопознании и смирении. Павел не догадывался, что они целыми страницами списаны с дореволюционного гимназического учебника протоиерея Чельцова «Православно-христианское вероучение» и что Добровольский осторожно останавливается в своем списывании там, где у Чельцова начинаются нападки на социализм и революцию.
Постепенно мысль о духовной семинарии, поначалу казавшаяся странной, стала привлекать Павла все больше.
Добровольский посоветовал Павлу до поры до времени никому в родном городе о своем решении не говорить, да и вообще по возможности готовиться к поступлению тайно.
Он прислал Павлу молитвослов, евангелие и анкету, объяснил, как составлять заявление. Заявление пришлось переписывать, потому что бумагу эту полагалось называть не «заявление», а «прошение». Павел не смог себя заставить начать эту бумагу словами «покорнейше прошу», а титул «Ваше Высокопреподобие» и вовсе показался ему невероятным. Он написал просто: «Прошу принять меня...» — выучил молитвы — начальные, утренние и вечерние, один тропарь, два псалма, символ веры. Отправил все бумаги и стал готовиться к вступительному сочинению. Добровольский предупредил Павла, что сочинение обычно пишется на неизменную тему «Как я провел лето» и что в нем следует проявить религиозное направление мыслей, рассказав о том, какую церковь посещал, какие чувства испытал, исповедуясь или слушая церковное пение, и даже прислал образчик.
В эти дни Павел все чаще вспоминал те детские годы, когда отец был в армии, а мать водила его в церковь, и ему начинало казаться, что он испытывал тогда мальчиком какое-то особое чувство, которого теперь ему не хватает в жизни.
И все-таки он долго не решался сказать матери о том, что решил. И сказал ей только тогда, когда получил вызов на экзамены. Думал, она обрадуется. Но та, хотя после смерти отца не только повесила в комнате икону, но все чаще стала похаживать в церковь, узнав, что задумал Павел, огорчилась:
— Для этого тебя учили? Отцу бы это узнать каково!
— Но ты же сама ходишь в церковь, мать. Значит, веришь?
— Я — другое дело. Я женщина, у меня горя много в жизни было. А у тебя жизнь впереди: тебе что там делать? Нет тебе моего согласия! — сказала мать. — Верить — верь, если к этому склоняешься, а учиться на священника — это тебе не подходит. Нестоящая это специальность в наше время.
Зато дядя Николай, Милованов-поросятник, специально приехал провожать Павла. От него попахивало водочкой, и он весело похохатывал:
— А я тебе еще советы давать собирался! Ты сам кому хочешь посоветуешь! Гляди-ка! Молчун, молчун, а умнее всех оказался.
— Чему вы радуетесь, дядя Коля? — удивился Павел.
— А ты не спорь, — сказал Поросятник. — Тебя еще в жизни мало били: еще первая голова на плечах и шкура неворочена. Помидор может в цене упасть, клубника тоже, с поросятами уже никакого расчета не стало дома возиться, а твой товар — он еще долгонько в цене будет. Бери! — Он сунул Павлу толстенькую пачку десяток. — Будешь архиереем, отдашь. Доживу — в экономы к тебе поступлю. И помяни меня в своих молитвах! — вдруг нараспев продекламировал он, но сам себя поправил: — Это из другой оперы...
Павел едва от него отбился. Но ему было все равно. И мать, которая горевала: «Что я людям скажу?» — и дядя Коля, который радовался, оставались позади. Впереди была другая жизнь, другие люди. От них он ждал ответа, которого не сумел найти в книгах.
«ДУХ СМИРЕННОМУДРИЯ ДАРУЙ МИ...»
Павел сумел так описать гибель отца, что у Аси даже слезы на глаза навернулись. И пока он объяснял, как ему тяжело было оставаться в родном городе, она тоже слушала его внимательно. Но о переписке с Добровольским он говорил сбивчиво, неохотно, и она перебила его:
— Он тебя затянул, а сам ни во что не верит, а ты поверил и теперь переживаешь, что он такой, — догадалась Ася.
— Разве в нем дело? — сказал Павел. — Я не могу не задавать вопросов, если чего не понимаю. Спрашиваю: как понять троичность бога? В катехизисе — есть у нас учебник такой — про это написано так: люди не могут понять, как бог-отец, бог-сын и бог-дух святой не три бога, а один бог. В это надо верить.
— Так и написано: понять этого нельзя, а нужно верить? — изумилась Ася.
— Так и написано, — сказал Павел.
— Я бы такой учебник ни за что дальше читать не стала, — сказала Ася. — Выбросила бы его, и все тут.
— Выбрасывать я не стал. Ну, думаю, учебник плохонький, старый, гимназический. На детей рассчитан. Но я же не ребенок! Попросил, чтобы мне объяснили. А мне ответили: премудрость божия в тайне сокровенна, тайна сия велика есть, смертному понять не дано. Тогда я сказал: «Как же так? В евангелии говорится: блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытится. Вот я такой, жаждущий. Так объясните мне!» Журнал у нас есть, мы между собой его называем «черным журналом», или, по-старинному, кондуитом. Там все провинности наши записываются. Ну, и записали вроде того, что воспитанник Милованов вступал в прерык с наставником и обнаружил нетвердость в вере.
— Да разве в том дело, сколько богов: один, три или тридцать три? — изумленно воскликнула Ася. — Вот уж нашел, над чем себе голову ломать!
— А в чем, по-твоему, дело? Может, ты мне объяснишь? Не трудно ли будет? — с вызовом сказал Павел.
И в первый раз за то время, что они были знакомы, он поглядел на нее с высоты своего роста — сверху вниз. Но Асю это не смутило.
— А все дело в том, — сказала она, — что ты испугался.
— Чего это я, по-твоему, испугался? — спросил Павел. Голос его прозвучал почти грубо. И это тоже было в первый раз.
— А ты потому и сердишься, что боишься: я понимаю и объясню, а тебе ответить нечего будет — вон у тебя у самого сколько вопросов.
— Извини, я тебя перебью, — сказал Павел, — нам пора.
— Конечно, пора, — ответила Ася смеющимся голосом. — Как можно опаздывать?.. Увидит бог, что ты опаздываешь, накажет. Интересно, как это он успевает за каждым из вас, верующих, приглядывать? Или, может, все-таки приставляет кого-нибудь?
— Ты надо мной смеешься?
— Нет, не смеюсь. Я тебя жалею.
— Почему это ты меня жалеешь?
— Потому что ты всего боишься. Боялся, что я узнаю правду, боялся сказать, кто ты, потом сказал, испугался, что я буду смеяться, теперь в семинарию боишься опоздать. Добровольского своего боишься. Ну, и, наверно, бога боишься.
— Нам действительно пора, — обиженно сказал Павел.
Они молча подошли к автобусной станции. Автобус должен был прийти через двадцать минут. Кассу еще не открывали. Все так же молча они стали ждать.
— Мы так и будем теперь всю дорогу молчать? — спросила Ася.
— Нет, почему же?.. Все-таки здесь очень красиво. Город красивый. Правда?
— Правда, — согласилась Ася. — И озеро тоже очень красивое. Значит, ты не жалеешь, что мы сюда приехали?
— Ну что ты! — сказал Павел.
...Темнеет. Дальний автобус зажег свои огни и, когда въезжает в лес, высвечивает дорогу фарами, трубит перед деревнями и поселками, рыча, но не сбавляя хода, берет подъемы.
Руки Павла и Аси лежат рядом на подлокотниках кресел. Радио, которое сегодня весь день провожало Асю, играет и в автобусе: передают из Москвы «Арагонскую хоту» Глинки. Удивительно звучит она среди вечернего леса. Можно говорить о чем угодно: их никто не слышит. Но все-таки они говорят почти шепотом: для того чтобы говорить шепотом, надо совсем сблизить головы. Тогда кажется, что больше никого в автобусе нет.
— Странно все-таки! — говорит Павел.
— Что?
— Да все это... Ведь не собирался же я тогда, когда увидел тебя первый раз перед цирком, идти в цирк. Нам вообще-то в цирк ходить не очень удобно. А в город приехал, потому что лекарство для матери нужно было достать и отправить. Купил лекарство, иду из аптеки, вдруг вижу — ты! Прошел, оглянулся — нет, чувствую, не могу уйти. Вот так все и началось...
— Что же ты замолчал? — с интересом спросила Ася. — Какой я тебе тогда показалась?
