Сергей Львов - Спасите наши души
— Странно все-таки! — говорит Павел.
— Что?
— Да все это... Ведь не собирался же я тогда, когда увидел тебя первый раз перед цирком, идти в цирк. Нам вообще-то в цирк ходить не очень удобно. А в город приехал, потому что лекарство для матери нужно было достать и отправить. Купил лекарство, иду из аптеки, вдруг вижу — ты! Прошел, оглянулся — нет, чувствую, не могу уйти. Вот так все и началось...
— Что же ты замолчал? — с интересом спросила Ася. — Какой я тебе тогда показалась?
— Ты же знаешь! Этого я сказать не умею.
— Тогда не говори. Ты и так все сказал. А что было потом?
— А потом, когда мы познакомились и я понял, что ты... никогда... Но я все-таки надеялся. А теперь я знаю, это невозможно. Если бы ты знала, как мне трудно! — вздохнул он.
— А мне, ты думаешь, легко?
Павел вдруг улыбнулся:
— А знаешь, что сказал Добровольский, когда тебя увидел? Ты не обидишься? «Из этого рыжего чертенка ты собираешься сделать богоданную супругу отца Павла? Легче верблюду пройти в игольное ушко».
Ася весело рассмеялась:
— Очень лестно! Он, конечно, противный, но, оказывается, не дурак.
— Он-то? Нет, он совсем не дурак! Особенно когда перестает прикидываться праведником. А со мной не стесняется, хохочет: «Обращать ее на путь истинный и не пробуй, молись: и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».
— Лукавый — это, значит, я? — восхитилась Ася. — Ну, а ты?
— Боролся, — безнадежно сказал Павел. — Как видишь...
Как хорошо, когда он такой, когда шутит, когда смеется! Когда говорит вот так. Ехать бы так с ним и ехать, далеко, пока не останется позади город, где за крепостной стеной семинария, пока не останется позади то, что привело Павла в стены лавры.
Но вот и этот город. Пора выходить. Ася с сожалением смотрит на автобус и машет рукой шоферам:
— Спасибо, товарищи водители!
— Я тебя провожу к поезду, — предлагает Павел.
— Ты и так опоздал! Это я тебя провожу, — отвечает Ася, — если ты, конечно, не против.
В свете фонаря видно, как лукаво блестят ее глаза. Она берет Павла под руку.
— Пошли, товарищ семинарист! Смелее! Не съедят тебя там, помилуют.
И она звонко смеется. Но Павел опять не тот, каким был только что. Он вышагивает рядом с ней, сутулясь, напряженно и неловко. Его рука в черном кителе, под которую Ася просунула свою руку, висит беспомощно, как чужая. Потом он решается, неуверенно сгибает руку в локте, приноравливая свои шаги к Асиным.
— Если бы вырвал руку, ни за что бы тебе этого не простила, — сказала она. — Одного не пойму. Мы такие разные, а относишься ты ко мне хорошо. Почему?
Павел вдруг рассмеялся.
— Я к тебе хорошо отношусь? — сказал он с удивлением. — И это, по-твоему, все? Я жить без тебя не могу.
Ася помолчала. Очень трудно, когда слышишь такое и знаешь, что это правда, и знаешь, что им ни помочь, ни посоветовать никто не может.
— Самое ужасное, — сказала она, — что я — тоже.
Они дошли до ворот лавры.
— До свидания, — торопливо выговорил Павел.
— Разве мне нельзя тебя проводить? До самого вашего дома? —спросила она.
Павел оглянулся.
— Отчего же? — неохотно сказал он. — Проводи.
На внутреннем дворе, освещенном фонарями, туристов уже нет. Только старые женщины, уставшие от долгой службы в соборе, дремлют на скамейках, видно, чего-то дожидаются. Из открытых дверей угловой церкви по-прежнему доносится заунывное пение, из окон жилого дома с лесом телевизионных антенн на крыше звучит мерная речь диктора. Когда диктор замолкает, становится слышно, как в кустах за железной оградой семинарии пробует свой голос какая-то весенняя птаха: начинает трель, обрывает, начинает ее снова.
Павел вдруг спрашивает:
— Скажи, ты ничего не почувствовала, когда входила сюда, в эти стены?
— Я волновалась очень, — признается Ася. — Как тебя разыщу? Что скажу тебе?..
Но Павел хотел услышать другое.
— Нет, ты не понимаешь: сами эти стены старинные, башни, купола — это ведь такая древность, красота такая!
— Почему это я не понимаю? — обиделась Ася. — Все очень красиво. Но ты представь себе: тебе бы нужно было поговорить о чем-нибудь очень важном, очень главном со мной, а я была бы, ну, в музее, например. Ты бы тоже, наверное, думал про разговор, а не про картины, хотя понимаешь в них больше, чем я.
— Значит, музей!.. А я по-другому это вижу.
И Павел попробовал объяснить, какое чувство испытал, когда, расставшись с ней, вошел во двор лавры. Ася внимательно слушала, а потом спросила:
— А может, ты просто устал, поволновался, приехал сюда, никуда больше не нужно спешить — вот и все?
— Не знаю... Не знаю... — задумчиво протянул Павел.
...Черная тень дежурного, не то того же самого, не то сменившегося, все так же бесшумно мелькает на фоне семинарской стены, то исчезая в темноте, то возникая в свете фонаря.
— Мне и в самом деле пора, — сказал он. — Отпусти меня, пожалуйста. Сейчас двери закроют.
— Да ты послушай лучше, как птица поет! Интересно, что это за птица? — ответила Ася. — Постоим немного. Вечер какой замечательный! Ну ладно, не мучайся! Ступай! — Она приподнялась на носки и поцеловала Павла в щеку. — Вот! Ничего не надо бояться, — сказала она и стремительно пошла к выходу.
Прямо напротив монастырских ворот — новостройка. Высоко в небе стрела крана подняла красные огоньки. Приятно смотреть на эти огоньки! Ася идет своим быстрым шагом на станцию электрички, потом глядит в окна поезда на проносящиеся фабричные строения, на перелески, на дачные поселки, потом выходит на площадку и стоит там, радуясь ветру, который пахнет уже совсем по-летнему.
И покуда ей навстречу, весь в вечерних огнях, в разноголосом шуме, летит огромный город, Павел стоит в церкви перед иконой, недавно подновленной и потому чистенько поблескивающей лаком.
Он вспоминает строгие слова своего исповедника: «Ты должен молиться, чтобы господь помог тебе погасить непокорствующий разум и разжечь веру». «Ася считает меня трусом, — думает он. — Но я не трус! Значит, я не должен бояться сказать себе главное: чтобы верить, понимать не нужно. Нужно просто верить!» Он отбивает поклоны, крестится и бессчетно повторяет твердо заученное: «Дух смиренномудрия даруй ми, рабу твоему, рабу твоему, рабу твоему...»
А в ушах у него все звенит и звенит Асин веселый и бесстрашный голос: «Не надо ничего бояться! Ничего!»
И вместе с ним звучит в его душе тревожный голос его собственных сомнений, который было совсем замолчал, а теперь проснулся и не оставляет в покое.
ПОНЕДЕЛЬНИК — ДЕНЬ ТЯЖЕЛЫЙ
Зазвонил будильник. Потянуло сквозняком. Раздались ровные вдохи и выдохи. Это встал Андрей. Делает зарядку около открытого окна.
Ася тоже проснулась. Но встать сразу ей трудно: все-таки вчера почти весь день провела на ногах и добралась домой очень поздно. Мать уже ушла — видно, за молоком. Отец еще не вставал: эту неделю он работает в вечернюю смену, а вчера дожидался Асю, и у них был разговор, о котором вспоминать не хотелось.
Первый раз она проснулась среди ночи. За стенкой говорили родители. Ася подошла к дверям, хотела спросить: может быть, что-нибудь нужно? В кухне помещалась домашняя аптечка. Когда ночью хлопала ее тугая дверца, это значило, что мать встала, чтобы дать отцу лекарство. Может, и сейчас так? Родители на кухне. Отец вечером нервничал, когда говорил с ней, все подливал и подливал себе свой чай, который всегда заваривал сам. Может, ему теперь плохо? Ася прислушалась. Нет, выходить не нужно. Среди ночи в пустой кухне родители говорят о ней.
Владимир Михайлович вчера, дождавшись Асю, стал выговаривать ей за позднее возвращение, за упрямство, за Павла, которого она раньше поминала после каждого слова, а потом вдруг совсем перестала о нем говорить, стоило отцу спросить, что он за человек. Анна Алексеевна молчала, вроде бы соглашалась с отцом. А теперь она с ним спорила.
— Странно ты рассуждаешь, Володя. Я ей разве не хочу посоветовать?.. Так она покуда совета не спрашивает. Насильно ей в душу лезть? Ну, а представь: добьемся — спросит совета, а потом не послушает? Тогда как?
— Как это не послушает? — возмутился Владимир Михайлович.
— А так, как мы не послушали! Забыл уже?
Анна Алексеевна помолчала. Ася напряглась: неужели мать больше ничего не скажет?
— Меня не послушает, — возразил отец, — тебя послушает. Или ты не видишь, мать, какая она стала?
— А какая? — ревниво и тревожно спросила Анна Алексеевна. — Девочка добрая, неизбалованная, скромная...
— Что ты мне ее хвалишь! Сам я этого разве не знаю? А вот того ты не видишь: то придет — глаза горят, смеется, вся светится, поет. «Чему радуешься?» — «Так...» А теперь у нее такое лицо иногда бывает, думаю: не заболела ли? Спросишь: «Что с тобой?» А в ответ все то же: «Так...» Вот и понимай как хочешь. Какую мы жизнь с тобой прошли, неужели ей не посоветуем!
