Юрий Бородкин - Кологривский волок
3
Пользуясь моментом, пока дома, Серега решил сходить в Ильинское за книгами. На лесоучастке библиотеки совсем не было: одни газеты в избе-читальне. Налегке быстро пробежал четыре километра до села и, поравнявшись со школой, вспомнил, что не заглядывал в нее с тех пор, как бросил учебу. И с учителями почему-то стыдился встречаться.
Во дворе он увидел учительницу истории Елену Павловну Косареву — колола дрова. Она жила в школе.
— Здравствуйте, Елена Павловна!
— Здравствуй, Карпухин!
— Что же, техничка не могла дров наколоть?
— Да ведь каникулы, в классах печи не топим. Зачем беспокоиться ей из-за одной меня.
Положив колун на чурбан, учительница убрала под фуфайку выбившийся вязаный платок. В этом дымчатом платке она приходила в Шумилине проводить политбеседы или агитировать на займы, и всегда лицо ее казалось Сереге моложавым, а сейчас, на дневном свету, он увидел, как мелкой рябью легли на ее высокий лоб морщины, как одрябли щеки и заострился нос, только внимательные серые глаза смотрели на него живо и проницательно.
— Давайте я поколю, — предложил Серега.
Он взял колун, Елена Павловна стала укладывать дрова.
— Видишь, как у тебя ловко получается — с одного маху, а я долблю, долблю, — говорила учительница. — Не покаялся, что учебу бросил?
— Теперь уж поздно каяться.
— Семилетку тебе надо было дотянуть. Учиться никогда не поздно. На будущий год при МТС собираются вечернюю школу открыть, ты обязательно подай туда заявление.
— Мне бы вот книжек взять в библиотеке побольше.
— Вам надо устроить в деревне передвижную библиотечку: взяли десятка два книг, через некоторое время поменяли их. Будешь ответственным?
— Конечно.
— Тогда вместе зайдем к Валентине Никитичне, я только пальто надену.
Учительница захватила небольшое беремя дров и унесла к себе в комнату. Серега тихонько открыл дверь в класс, как если бы там шел урок. Его парта стояла во втором ряду, сел — тесно стало, коленки упираются. В одно мгновение перед ним промелькнули лица однокашников: немногие продвинулись дальше седьмого класса. За одной партой с Серегой сидел Витька Морошкин, впереди вертел выпуклым стриженым затылком Аркашка Фролов, справа от него дергались желтые косички Нинки Куксы. Казалось, они вышли на перемену, сейчас прозвенит звонок, и все вбегут, захлопают крышками парт…
Уроки Елены Павловны запомнились. Когда проходили историю древнего мира, она не только рассказывала по учебнику, а иногда весь час читала им греческие сказания о Троянской войне: величавые, медлительно-торжественные, непохожие на обычные стихи. И какой-то особенный мир полубогов-полулюдей волновал воображение.
— Сережа, пошли! — позвала учительница. — Я думаю, мы уговорим ее.
Ильинская библиотека невелика. Валентина Никитична, седенькая старушка с провалившимися внутрь губами, хоть и встретила их приветливо, не сразу согласилась выдать книги, недоуменно и недоверчиво потряхивала головкой, поглядывая на Серегу, словно подозревала его в надувательстве.
— Учти, за пропажу — в трехкратном размере придется платить.
— Ни одна не пропадет, слово даю, — заверил Серега.
— Этому парню можно доверить, Валентина Никитична, — поддержала учительница.
— Да я знаю его, всех Карпухиных знаю.
Она долго рылась в книжном шкафу. «Наверно, которые похуже выискивает. Для первого раза любые сойдут, — решил Серега. — После приду обменивать, сам выберу».
И когда с увесистой связкой книг он очутился на улице, захотелось тотчас домой, как будто Валентина Никитична могла передумать и вернуть его.
— Вот все и уладили, — сказала учительница, и добрые морщинки сбежались к ее глазам. — Читай больше — книга многому научит.
— Спасибо, Елена Павловна.
Припадая на больную ногу, словно оступаясь на каждом шагу, она направилась в верхний конец села.
Всю дорогу Серега думал об учительнице. Впервые он взглянул на нее глазами взрослого, а не школьника и многое понял, стыдно стало, что когда-то они передразнивали ее прихрамывающую походку и прозвище дали — Утка. Из-за какого-то негодяя пострадала она на всю жизнь. Работала секретарем в сельсовете, иной раз и ночевала на службе — боялась ходить затемно домой в деревню. Кулаки заперли ее и подожгли сельсовет, пришлось выпрыгнуть со второго этажа.
А ведь она была тогда совсем молодой, ждала свое счастье. Конечно, ждала. Но обошло оно ее стороной, а тут война, и вовсе не на что надеяться. И много лет одиноко светится по ночам окно в школьной комнатушке, храня за белой занавеской молчаливую боль.
Небо заволокло. Ветер подхлестывал сзади, тянул по гладкому санному следу, будто по желобам, поземку. Мутно сделалось в поле. Сереге представилось, как Елена Павловна ходит по деревням проводить собрания: ни разу не приезжала на лошади, все пешком. И впервые он отметил про себя несовместимость этой убогой походки с ясностью ее благородного лица…
Вернувшись домой, он сразу же примостился читать возле маленькой печки, потому что огня еще не зажгли, сумерничали. Это был рассказ о девятнадцатилетнем парне-продотряднике, сопровождавшем хлебный обоз. На передней подводе мигал цигаркой его товарищ, пожилой дядька, а сам он шагал за последней телегой, сжимая рукой винтовочный ремень. Мечтал о скором возвращении в город, для которого он добывал хлеб. Бесшумно продвигался по степи обоз, не скрипели густо смазанные тележные оси, только лошади иногда всхрапывали. Ночь была на исходе, уже заря занималась, но не пришлось дойти парню до рассвета: остановил вспыхнувший пламенем обрез. Полумертвого пинали и топтали в холодной грязи…
Глаза напекло. Красный свет печного чела плясал на страницах книги, и Сереге виделась тревожная предрассветная степь, захлебнувшийся кровью, изуродованный продотрядник. Может быть, в эту же ночь металась в горящем Ильинском сельсовете девушка-секретарь, его ровесница.
Шумилинские, кто постарше, знали Лену Косареву юной комсомолкой, когда она приходила с раскладной азбукой и тетрадками обучать их грамоте, а для Сереги память о том суровом и боевом времени сохранила книга. Он разровнял поленом жаркие угли и, подкинув дров, подождал, чтобы они разгорелись. Ветер подвывал, зверем бросался на избу, в худом рукаве печки с гудением мелькали искры. Прошлое пододвигалось вплотную к Сереге, казалось, не печка, а багряный отсвет тех дней озарял его лицо.
Лопатин бодро взошел на скрипучее крыльцо правления, на ходу пристукнул валенок о валенок — мороз так и прохватывал сотнями иголок — белый пар плеснулся впереди него через порог, покатился волной до самых столов.
Один стол был его, председательский, за другим, как прилежный ученик, с утра до вечера торчал счетовод Пичугин, хитромудрый мужичонка с выпуклой лысиной, обрамленной белым пушком, считавший про себя, что не председатели (со многими пришлось поработать), а он — главная фигура в колхозе, потому что со дня основания «Красного восхода» ведет учет в полном ладу с цифровой грамотой. Не зря подрядчик Моргунов держал его два года на счетах у себя в Питере. В тридцать втором году Пичугин среди первых потянул руку в колхоз, почувствовав, что плетью обуха не перешибешь, у государства — сила. В избе у него рядом с красочным портретом архиепископа кронштадтского появился портрет Ленина: дескать, бога не забываю и новую власть уважаю.
Лопатин порастер между ладонями холод, встряхнул маленькую ручку счетовода.
— Как дела, Тихон Фомич?
— Дела идут, контора пишет, — улыбнулся, взглянув поверх очков, Пичугин. — Вот составил сводку по молоку за январь, — подал аккуратно разлинованный листок со столбцами цифр.
Вошла Антонина Соборнова, смахнула с русых бровей наледь, посмотрела на обоих с какой-то растерянной затравленностью. Лопатин заметил беспокойство в ее глубоких, как январская просинь, глазах, подал табуретку:
— Садись, Антонина. Что у тебя?
Закусила губу, ресницы часто-часто запорхали, сама рукавицы крутит, будто воду из них выжимает.
— Хорошо вам тут смеяться, а меня скоро под суд отдадут! — сквозь слезы вырвалось у нее.
— Да в чем дело?
— Ягнята опять пали! У обеих овец, которые позавчера объягнились тройнями, по одному сдохло: пришла утром оделять сеном, они как деревянные валяются.
— День ото дня не легче. — Лицо Лопатина вдруг сделалось пасмурным, он взъерошил искрящиеся на свету волосы. — Отчего все же они дохнут?
— Которые поносят шибко, другие — от сквозняков: рига она и есть рига, сколько ее ни утепляй, все нет тепла, — безнадежно махнула рукавицами Антонина.
