Юрий Бородкин - Кологривский волок
— Которые поносят шибко, другие — от сквозняков: рига она и есть рига, сколько ее ни утепляй, все нет тепла, — безнадежно махнула рукавицами Антонина.
Нет в колхозе настоящей овчарни, ригу приспособили еще перед войной, думали, временно, но где же теперь затевать стройку? Некому. В пору не о новом думать, а разные дыры да прорехи латать, колхоз нынче как обносившийся тулуп: только бы дотянуть до победного дня.
— Сено гуменное у нас кончается, надо бы взять из других бригад, — продолжала Антонина. — Вчера привезли с реки воз, не годится оно для овец — одни овершья, сам знаешь, овце да ягненку надо помягче травку.
— Тебя, говоришь, под суд отдадут, а меня что, по головке погладят? — Лопатин расстроенно бросил карандаш на тетрадку, сказал он это не в укор Антонине, но у той глаза потемнели от обиды. — Ладно, после обеда приеду в Шумилино, на месте решим, что делать.
Морозно скрипнула за Антониной дверь. Тихон Фомич как ни в чем не бывало пощелкивал костяшками счетов, нашептывая цифры; Лопатин просмотрел сводку и, подписав ее, встал к окну: эти ягнята решительно сдвинули все в голове.
— Один хомут снимаем, другой надеваем, — произнес он вслух.
— Да ты, Никанорович, не беспокойся, обойдется. — Морщинки поползли по желтому лбу Тихона Фомича; протирая очки, он поглядывал на председателя. — Некоторых и актом оформим, или принесла, дескать, мертвого. Не надо торопиться с регистрацией окотов. Сам посуди, вот мы запишем: овца принесла тройню, а через день третьего-то нет, считай, его и не было в таком разе. Зачем же вносить его в учет? Тебе же лишние хлопоты: в район потянут, за большой-то падеж и судом тряхнут. Прямо только птица летает.
— Мудрец ты, Фомич, — иронически произнес Лопатин.
— Дело проверенное, говорю, значит, знаю.
— Вон Васильевна бежит как настеганная: сейчас хоть уши затыкай.
Васильевна — баба горластая, рыхлолицая, с широким носом и водянистыми глазами: у этой слез не бывает. Ворвалась в правление, замахал руками, как ветряная мельница.
— Чего хошь решай, Степан, моих силов больше нету! Ходила к Нюрке Костериной и к Семенихе, наряжала ехать завтра на льнозавод — обое отказываются.
— Какого черта ты со всяким делом бежишь ко мне? — вспылил Лопатин. — Ты бригадир — и командуй практически.
— Легко сказать. У Семенихи парень заболел, говорю ей, а она и ухом не ведет, возится на кухне, так бы и переколотила все кринки да горшки! Терпеть не могу тихоню!
— Во-во, все криком пытаешься взять: надо и подход иметь к людям.
— Есть когда рассусоливать…
— Хватит! Это дело завтрашнее, сейчас надо сена хорошего отвезти в Шумилино овцам.
— Во как! — изумилась Васильевна. — У них, видите ли, овцы! А у нас коровы, телятам тоже овсяницу не дашь.
— У нас один колхоз или нет? Повторяю, сено чтобы сегодня было в Шумилине, и нечего тут устраивать митинг. Или мне самому идти запрягать?
— Тьфу! — Васильевна зло плюнула в печное чело, так что пепел взвился белыми охлопками, пнула толстым подшитым валенком дверь.
— Бестолковая баба, нет у нее, в принципе, правильной общественной сознательности.
— Это как рассудить, она тоже за свою бригаду болеет, — заступился Тихон Фомич.
— После обеда, в Шумилине буду, — предупредил Лопатин счетовода, надергивая рыжий полушубок домашнего дубления.
Улица ослепила его снежным сиянием, весенней чистотой неба, несколько успокоила: все-таки кончилось глухозимье, солнышко поднялось в березу, скоро погонит тепло, начнется страда за страдой, и все гнетущее, муторное смоется само собой, освободит сердце.
* * *Надежды Лопатина на то, что падеж ягнят прекратится, не сбывались. По словам Антонины Соборновой, пало одиннадцать ягнят, отмечено актами было только четыре, но всей правды он теперь уже не мог знать, потому что сам развязал людям руки, вняв советам счетовода.
Как-то возвращался Лопатин со станции, был десятый час вечера, когда проезжал через Абросимово, а во всех райкомовских окнах горел свет — работали, потому что сам Коротков еще не вышел из кабинета: так было заведено, и никто не жаловался на усталость, понимали, военная обстановка требует. Лопатину вдруг подумалось, что, если зайти сейчас к Короткову, поговорить начистоту и признаться, то разом спадет пудовая тяжесть сомнений. Должен же он понять? Пусть взыщут строго за то, что смалодушничал, все равно станет легче.
Обычно Лопатин встречался с Коротковым на собраниях актива и совещаниях, в кабинете у него, с глазу на глаз, был только однажды. Поднявшись по высокой лестнице, он заколебался и готов был повернуть обратно, но его увидела девушка-секретарь, сидевшая в конце коридора, такой попятный шаг был бы несерьезным. Девушка утомленно кивнула на дверь кабинета, что означало — у Короткова никого нет, можно войти.
Алексей Кузьмич энергично встал из-за широкого, похожего на бильярд стола, крытого зеленым сукном, загородившись ладошкой от настольной лампы-«молнии», присмотрелся к Лопатину и, сдержанно улыбаясь, подождал, когда он подойдет, крепко тиснул руку.
— Поздний гость! Это какая нужда выгнала в такую пору из дому?
— Со станции еду, брата навещал: с воспалением легких лежит. В депо он работает, все на сквозняках… Увидел вот свет у вас, дай, думаю, зайду на минутку.
— Правильно, не часто ты выбираешься из своего медвежьего угла. Вы, председатели, вообще в райкоме появляетесь только по вызову, а так стороной стараетесь обегать: как бы лишний нагоняй не получить. Не годится, не по-партийному… Сейчас вот жду звонка из области, с нашим братом тоже не очень ласково разговаривают.
Коротков осанисто прошелся вдоль стола, заложив за спину одну руку, новые белые бурки похрустывали, будто капустный лист валялся под ногами. На нем был неизменный темно-синий китель, придававший строгость фигуре. Уже не молод, насекло морщинами шею, болезненно отяжелели нижние веки, но держится браво, чисто побрит.
— Закуривай. — Коротков придвинул большую деревянную коробку с махоркой, она всегда стояла на столе, возможно, это была игра, возможно, действительно привычка. — Сам на станцию ездишь, а лен не везешь, у тебя ведь не все сдано.
— То людей нет, то лошадей: практически пятнадцать человек все время находятся в лесу, самые хорошие лошади — тоже на вывозке.
— Это не разговор. — Коротков строго посмотрел на Лопатина, густые, брови сошлись на переносице.
— Сдадим, пустяки остались. Добрый воз мятого льну будет: развезли снопы по домам, мнут на своих мялках и треплют — все, кто не на фермах и не в лесу, заняты этим.
— Вот, другой коленкор! — пристукнул ребром ладони по газете Коротков. — Смотри, как в «Маяке» дело поставлено, они еще по первому снегу сдают весь лен.
— Им вдвое ближе, чем нам, возить, и потом, на то он и «Маяк», сказать правду, на особице он у вас, а где получше дрожжи, там повыше тесто, — усмехнулся Лопатин.
— Маяки, брат, тоже нужны, чтобы другие верили в свои возможности, подтягивались. Это действует лучше всякой агитации.
Коротков всегда говорил убежденно, резко, кажется, на любой вопрос, в любой ситуации у него готово было решение, и он не сомневался в его правильности. Черты лица тоже были резкими: глубокие борозды складок на щеках, угловатые скулы, брови остро нависли, губы жесткие, сухие. Лопатин слушал его и никак не мог перейти к главному, все ждал удобного момента, инстинктивно чувствуя опасность такого намерения.
— С кормами как у тебя? — твердый голос секретаря отвлек его от внутренней борьбы.
— Мелкое, овечье сено на исходе, придется у соседей занимать. Об этом я и хотел попросить, намекните Бакланову, дескать, на обмен: мы ему клеверу можем привезти.
— Это договоримся. Сейчас самая бескормица начнется, особенно лошадей береги. Читал сегодняшнюю газету? — Коротков постучал указательным пальцем по крупному заголовку на первой полосе. — Решение облисполкома «О мерах по сохранению и увеличению поголовья лошадей в колхозах области». Видишь, что пишут: «…на каждую павшую лошадь составлять акт с указанием виновников… Дать указание районным прокурорам, чтоб дела о падеже лошадей рассматривались в течение пяти дней…» Вот так! Хотим совещание специально по этому поводу провести на будущей неделе, серьезный вопрос, а то ведь кое-где скоро совсем без тягла останутся.
Лопатин с напряженной неподвижностью смотрел в газету, как если бы он торопился куда-то и вдруг замер перед непреодолимой чертой, уже занеся ногу для очередного шага; заголовок бил укором ему в глаза, хотя речь шла только о лошадях. Он чуть было не шагнул в огонь, видимо, счастливый случай, подсказка самой судьбы удержала, остановила его. «Нет, ничего я не скажу ему про ягнят, сейчас не время для подобных признаний, — размышлял Лопатин, — о семье тоже надо подумать: вон как круто заворачивают. Лучше всего попроситься бы на рядовую работу — отвечай сам за себя, — но ведь сразу заподозрят неладное».
