Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва
Ася прошла по веранде и вдруг поймала себя на том, что насвистывает. Свистеть ее научили мальчишки еще в детском доме.
«Интересно, видно ли отсюда скамейку, где мы сидели ночью?» — подумала она и подошла к перилам. Скамейку скрывал куст шиповника.
В ров она старалась не смотреть.
День обещает быть нестерпимо жарким. Нужно задернуть тент. Ох, как она всем завидует. Пойти бы к морю. Вон самшитовая дорожка. По ней Анна Георгиевна уходит к себе домой.
Дорожка, прорываясь через заросли самшита, сбегает, как ручей в реку, — к руслу широкой тропы, по одну сторону которой — высокая каменная стена, сплошь покрытая розами.
Пестрые платья женщин и яркие пятна зонтиков.
Еще не понимая, что случилось, Ася почувствовала: сердце заколотилось, где-то в горле. Чтобы не упасть, схватилась рукой за тент.
Толпа дрогнула, слилась в сплошную безликую массу.
Ася зажмурилась, открыла глаза и отчетливо увидела Юрия. Он шел поодаль от всех, держа за руку какую-то девушку. Черные очки мешали увидеть его глаза.
Ася подтащила к краю веранды стул и залезла на него. У нее пересохло во рту и перехватило дыхание. Сейчас он появится из-за деревьев.
Вот он! Юрий снял очки, — это совсем не он!
Сразу почувствовала усталость, такую, что трудно пошевелить рукой. Хотела слезть со стула, но перед глазами поплыли черные и желтые круги, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее и, наконец, с головокружительной стремительностью. Чтобы удержаться, схватилась за тент и почувствовала, что куда-то проваливается…
Глава девятнадцатаяМария Николаевна рывком открыла дверь в кабинет Анны.
— С Асей плохо. Кажется, сердце.
— Шприц! Камфару! Кислородную подушку! — на ходу крикнула Анна, выбегая из кабинета.
Ася в платье с разорванным воротом, неловко подогнув ногу и раскинув руки, лежала на кровати. Из посиневшего рта вырывалось судорожное дыхание. Увидев Анну, что-то хотела сказать, и не смогла.
Просунув одну руку Асе под колени, а другой обхватив за плечи, Анна посадила ее на кровати, подоткнув ей за спину подушку.
Пульс едва прощупывался, но сильно частил. Дыхание слева резко ослаблено, почти не прослушивалось. Тонусы сердца прослушивались справа. Явно, что при падении газ прорвал плевру и поступил в легкое.
Ася все задыхалась. Одышка с каждой минутой усиливалась. Крылья носа и кончики пальцев посинели.
Принесли пневмотораксный аппарат. Анна осторожно ввела иглу. Воздух вырвался из-под кожи со свистом. «Вероятно, клапанный пневмоторакс, — холодея, подумала Анна, — только этого ей не хватало».
Прошел час, а Ася все еще задыхалась, все еще не могла вздохнуть.
У Анны от иглы немели пальцы. Ненадолго ее сменяла Мария Николаевна, и тогда она выслушивала сердце или, став по другую сторону кровати, — ее выдвинули на середину палаты, — считала пульс; он то замирал, то тихими неровными толчками утверждал жизнь.
Ася не стонала, не металась. Время от времени тонкие посиневшие пальцы начинали судорожно теребить простыню; Анна, отдав иглу сестре, брала эти пальцы в свои руки, как бы старалась прикосновением передать свои силы.
На дверях палаты повесили объявление: «Не входить».
Кто-то заглянул в палату.
— Анна Георгиевна, к телефону! Вас вызывает Спаковская.
— Скажите ей, что я не могу. Объясните ей.
Спаковская пришла через четверть часа, шурша шелковым халатом, от которого исходил тонкий запах духов. Ее сопровождала старшая сестра. Искусно подкрашенные бровки Доры Порфирьевны строго приподняты, уголки губ опущены. Всем своим видом она заявляла: «То, что здесь совершается, совершается помимо моего участия. И уж кто-кто, а я ни в чем не виновата».
Следом за Спаковской вошел Журов. «Ну, как?» — взглядом спросил он, и Анна покачала головой: «Плохо».
Спаковская, осторожно постукивая каблуками, подошла к Асе, взяла ее руку и принялась считать пульс.
— Что, собственно, произошло? — спросила она, пристально вглядываясь Асе в зрачки.
— Я-a… у… у… па… ла… — с трудом выдавила Ася.
Тоненькие пальцы снова принялись теребить простыню.
Спаковская повернулась к Анне:
— Может, вызвать хирурга? — тихо, чтобы Ася не слышала, спросила она.
— Пока все хорошо, — громко, для Аси, сказала Анна.
Ася испуганно переводила взгляд с одного на другого.
Анна передала иглу Марии Николаевне и, потянув за рукав Журова, вышла с ним на веранду.
— Уведите их, — попросила она.
Спаковская поспешила за ними.
— Так вызвать хирурга? — спросила она у Анны.
— Пока не надо. Думаю, справлюсь. Понадобится — сделаю операцию сама. Пусть приготовят инструмент.
— В случае чего — дайте знать мне, — сказала Спаковская.
Журов, поманив Дору Порфирьевну, что-то долго им говорил, а потом увел обеих.
Скоро он вернулся и сказал Анне:
— Идите, я побуду здесь. Не бойтесь. Ася, мне можно довериться. Ведь правда, доктор? — обратился он к Анне.
— Правда.
Журов тихонько сжал пальцы Анне, беря у нее из рук иглу…
В квартире царил тот беспорядок, который бывает обычно, когда дети дома одни. Вовка лежал на раскладушке, и, подперев кулаками щеки, читал. Заплаканная Надюшка сидела за столом над тарелкой манной каши. Увидев мать, она всхлипнула и, кончиком языка подобрав слезинку, скатившуюся на верхнюю оттопыренную губу, пожаловалась:
— Мам, Вовка велит кашу есть, а каша невкусная, одни комки и без соли. И еще всяко обзывается. Сказал, что я дохлая кошка.
— Ничего я ее не обзываю. Сказал, что не будет есть — станет как дохлая кошка.
Анна устало опустилась на стул.
— Перестаньте, дети, ссориться.
Вовка, вглядевшись в усталое, как-то сразу постаревшее лицо матери, спросил:
— Опять тяжелобольной? Да?
— Да, Вовочка. Тетя Ася.
— Мам, она не умрет? — Надюшка, широко раскрыв глаза, смотрела на мать.
— Дура! — сердито бросил Вовка.
— Вова! Я сколько раз просила…
— Не буду. Вечно она со своими дурацкими вопросами.
Когда ребята голодны — всегда ссорятся.
— Сейчас я вас покормлю, — сказала, она поднимаясь. — А вы не ссорьтесь.
— Ты о нас не беспокойся. Мы уже поели. Хочешь, яичницу тебе поджарю. Знаешь, какая яичница? Железная!
— Мам, а ты не велела ему говорить — «железная», а он говорит.
Вовка, сверкнув карими, отцовскими глазами, сказал:
— Ох, и ябеда ты, Надька!
— И вовсе не ябеда. А раз я ябеда, так ты — пижон, — сказала и испугалась. Не знала значения этого слова. Прикрыв ладошкой рот, Надюшка умильно глядела на мать.
Вовка кричал из кухни:
— Мам, я кофе сварю. Хочешь? Кофе приносит бодрость. Это изречение принадлежит перу Григория Наумовича. Мама, а верно, ведь он правильный старик!
— Правильный, — чуть улыбнувшись, сказала Анна.
— Мам, хочешь — я пол вымою? — неожиданно для себя, в порыве великодушия, предложил Вовка. И, чтобы не подумали, будто он расчувствовался, добавил: — Только пусть Надюха посидит на крыльце, пока пол не высохнет, а то обязательно наследит.
У Анны защекотало в горле.
Наскоро поглотав, Анна вернулась в свой корпус.
Ничего не изменилось. Она поняла это сразу, услышав дыхание Аси.
— Не стоило бы торопиться, — сказал Журов поднимаясь. — Пойду навещу дядю Гришу.
— А что с Григорием Наумовичем?
— Сердце у старика пошаливает, — и очень тихо добавил: — Я еще приду, Аннушка, вечером.
Она никак не откликнулась на «Аннушку». Не до того. Не сводила глаз с Асиного лица, провалившегося в подушку.
Ася хотела одного: выдохнуть этот проклятый ком. Оказывается, еще утром, не подозревая этого, — она была счастлива. Могла дышать полной грудью. Неужели она задохнется? Еще до сегодняшнего утра, ночами, вспоминая все, что у нее было и чего она лишилась, Ася хотела умереть. «Зачем мне жить?» — спрашивала она себя. А сейчас? Хочет ли она жить? Сейчас, если так мучиться, — лучше уж конец. Страшно? Но ведь тогда ничего не будет. Ничего. Ни солнца, ни этой ветки… Но и не будет этой ужасной одышки. Может, пора? Но глаза этой широколицей, со строгими голубыми глазами, женщины говорили, что еще не «пора», и они приказывали ей терпеть, и она терпела, хоть и страшно устала. Просто смертельно устала. Еще несколько минут — и этот проклятый ком задушит ее.
Ася потеряла счет времени.
Если бы она не полезла смотреть Юрия, не было бы этих мучений. Опять Юрий. Конечно же, он никогда ее не любил, раз оставил ее одну вот так мучиться.
Она слышала голоса, но не понимала, о чем говорят врач и сестра.
Потом наступила короткая передышка. Легче дышать, слава богу, вытащили из бока эту ужасную иглу.
— Асенька, Костя пришел, — проговорила Анна, наклоняясь над ней и прикрывая ей плечи простыней.
Анна вышла на веранду и с кем-то, наверное с Марией Николаевной, о чем-то вполголоса разговаривала.
![Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]](/uploads/posts/books/134500/134500.jpg)
