Николай Верзаков - Таволга
А на вершине гребня отдыхал орел, спокойный и уверенный в себе. Там ему не было равных по силе. Напахнуло чем-то очень знакомым. Это Зойка достала из кармана поникшую таволгу.
— На память взяла, — объяснила она.
В город вернулись к ночи. Костя хотел идти домой, к бабке, но Зойка не отпустила. Она его за руку повела к себе. Так они и пришли в маленький домик на краю рабочего поселка.
— Явилась? — Зойкина мать подозрительно посмотрела вначале на нее, потом на Костю. — Вот как — рука за руку, а мать убивайся тут.
— Будет вам, мама, — у Зойки порозовели уши.
— А Сизов-то два раза по грибы сгонял. Корзину вот нам принес, видишь, сколько!
В углу стояла корзина, полная рыжиков.
— Человек самостоятельный, ничто из рук не выпадет. Свое хозяйство, сад, копейка в доме ведется, машину купил…
— Мама, это Костя… Ты должна помнить…
— Нет, не помню, — сухо ответила мать.
— Он был у нас…
— Мало ли кто у нас не был.
— Мы с ним, понимаешь, мама… — Зойка окончательно смутилась.
— Ты переоденься-ка лучше, Сизов-то зайти обещал.
«Вот оно», — думал Костя. Зойкина мать словно наперед знает, что у Кости никогда не будет лишней копейки в доме, как не будет сада и своего хозяйства. И уж, конечно, не будет машины. Даже если каким-то чудом у него вдруг окажутся большие деньги, то и тогда он ими распорядится как-нибудь глупо.
Словно поняв Костины мысли, Зойкина мать постаралась сгладить неловкость:
— Садитесь, молодой человек.
— Мне пора. — Костя взялся за скобу.
— Посидели бы, чай будем пить.
— Поздно.
— Куда ты? — Зойка тронула Костю за плечо и виновато поглядела большими круглыми глазами.
— Идти надо. — И он вышел.
На улице стояла тихая теплая ночь. По дороге кто-то неторопливо шел. Белел отложной воротничок рубашки. Вспыхнул огонь сигареты и выхватил крупный нос Сизова.
Костя уходил все дальше и дальше. Послышался топот, но он не останавливался и не оборачивался. Тяжело дыша, Зойка схватила его за руку:
— Что же ты, а? Как же ты, а?
— Мать… Сизов… Не хочу.
— А ты меня спросил? Спросил меня? Как же я-то без тебя буду? Подумал, а?
— Никогда я к этому не привыкну. Никогда, слышишь?
Зойка говорила и говорила, но Костя не понимал ее, он только чувствовал, как дрожат ее руки. Зойка торопливо сунула ему что-то: «На, возьми», — и быстро пошла обратно.
Гулко стучали, удаляясь, шаги. Костя обернулся. Редко и сильно билось сердце. Он мял, ломал в руках то, что дала ему Зойка, крошил на дорогу. Потом пошел обратно, все ускоряя шаги, побежал и почти наткнулся на Зойку:
— Это ты?
— Я.
— Идем со мной, к бабке. Она будет рада тебе, а там посмотрим.
Зойка взяла его руки, спрятала в них свое лицо, всхлипнула:
— А руки-то… таволгой… па-ахнут…
ДЕДУШКИНА СУМКА
ЗВЕНЫШКО
Далеко-далеко, за хребтом Уранго-Тау, есть поселок. В нем лесорубы живут. Алешкин дом крайний, на боровичок похож. Подбоченился, одно окно ставней закрыто, другим на озеро глядит. Встают в поселке рано. Затемно дым из труб валит. Старухи печи топят, мясо варят, хлеб пекут — город далеко, не наездишься.
Проснулся Алешка, лежит на полатях, смотрит в окно. Туман над озером, ничего не видать. По ночам, как рассказывает бабка Дарья, на песчаную отмель русалки выходят, хоровод водят. А в кругу водяной — в ладоши бьет.
В избе кровать скрипит — дед Антон с кряхтением поднимается и сидит, свесив ноги:
— Ай-я-яй, нехорошо как. Печь остынет, много время потеряешь потом. Сколько дегтю нагнал бы. Ай-я-яй…
— Лежи, скрипуча лесина. — Бабка Дарья на кухне ухватом стучит, на деда ворчит: — Время, знать, пришло.
Дед Антон в молодые годы лес сек, сплавлял по речке. Весной заторы бывали. Он разбивал их; случалось, и в воду падал. Простывал много. Оттого теперь кости ломит, поясница болит. Хочется ему в лес убежать, да не может, потому горюет.
— Таковское дело теперь твое, — бормочет бабка.
А мимо окна Ваня да Вовик Голощаповы пробежали на озеро, окуня-горбача ловить. Живет окунь-горбач в самой глуби. Глаза у него с грецкий орех, а пасть на манер сачка, каким бабочек ловят. Подкрадется горбач — цап утенка — и вглубь.
— Максим был, Санька был, в город ушли. О-ох-хо, помощники, — качает головой дед Антон. — Все нынче в инженеры либо в геологи метят.
— Не век тут вековать.
— Молчи, Дарья.
— У Голощаповых Нинка пятую зиму в городе учиться будет, у Хомутовых Васятка — инженер, а Беспаловых Гриша — в учителях. Наши-то чем хуже?
— Их, инженеров-то, думаю, там накопилось; которого, чать, и в очках не разглядишь. А я один дегтярь. Один остался! Я от своего отца дело принял, а тот от своего, а тому, опять же, свой передал. Так цепь-то и тянулась от звенышка к звенышку. И за мной оно должно быть, звенышко-то. Должно ведь, Дарья, а?
Дед смотрит на бабку и хочет, чтобы она поняла его.
— Звенышко-то тоже не всякое посередке, которое и на краю.
— Нету края у этой цепи, Дарья. Не должно быть.
Алешке не нравится этот разговор. Когда бабка Дарья уходит доить корову, он просит:
— Давай, дедка, со мной поговорим.
— О чем?
— О чем вчера говорили.
— Давай, Алешка, поговорим.
— Папка-то скоро приедет?
— Должно, уж в дороге, потому и вести не подает, сам, мол, вернусь: «Здравствуй, Алеша-милый сын! Вот гостинцы привез тебе». Любишь гостинцы?
— Лучше бы не уезжал он. Жили бы вместе тут. Одному тебе плохо.
— То-то и оно. Ах, паралик ее расшиби! — дед опять хватается за спину.
За окном уключины скрипят — Ваня и Вовик Голощаповы от берега отплыли. «Теги-теги-теги», — Танька Беспалова гусей гонит к озеру. Корова мычит — это у Крюковых, на волю просится, да, видно, тетка Маша из города не вернулась. Собака брехнула — у Коробовых, Бобкой звать.
Лежит Алешка на полатях, все знает, что в поселке делается.
Бабка Дарья с подойником возвращается.
— Ге-ерой, прямо Чапаев! В лес ему бежать, печь остынет…
Любит бабка Дарья Антона, потому и ворчит. И Алешку любит:
— А ты куда вскочил, голопятый? Что у тебя за дела такие? Озеро утюжить? Собакам хвосты привязывать?
Алешка тоже любит бабку Дарью, говорит сердито:
— Есть давай!
Бабка Дарья, скосив глаза, смотрит на Алешку, послушно кладет на стол горячий каравай, ставит мясо в миске, молоко в кружке.
Алешка разламывает каравай, вонзает зубы в горячую душистую мякоть, запивает молоком, а мясо отодвигает:
— Заверни, на дегтярку поеду.
— Ку-уда? Дегтярь сопатый, варнак, неслух…
Дед Антон улыбается:
— Слышь, Дарья, Алешка-то у нас, а?
— Одним лыком вязаны. Какой ему деготь? А все ты, старый…
Молчит Алешка, собирается. Два лета с дедом на дегтярке жил.
На дворе голуби летают, гуси гогочут, куры гребутся, пугливые овцы на волю хотят. Конь Скоробей выстоялся, овса наелся, пить просит. Губы мягкие, глаза дымчатые, из ноздрей пар идет. Вертится пес Осман, радуется — в лес скоро.
Запряг Скоробея Алешка, в телегу сел.
— Дров в печь накидай, а к котлам — и думать не смей, — наказывает бабка Дарья.
Дед к окну подобрался, глядит. Хочется в лес ему. В лесу хорошо — дома скучно.
Махнул вожжой Алешка, за ворота выехал. Навстречу Танька идет, воду несет, дразнится: «Алешка-морошка, драный локоть, поехал по деготь, налетел на пенек — просидел весь денек».
— Айда! — погоняет коня Алешка. Некогда пустые побаски слушать.
Тарахтят колеса по деревянным мосткам, мимо изб деревянных, мимо бань за плетнями — все деревянное тут, потому что куда ни погляди — лес кругом. На озере утки полощутся, гуси плавают, да две лодки стоят. В одной старик Хомутов в валенках чебаков удит, в другой — Ваня да Вовик Голощаповы окуня-горбача поймать норовят.
Во всем поселке старики да ребята, да бабы до поздней осени. А из мужиков редко кого встретишь — в лесу все, далеко ушли. Сосну валят там, разделывают, сплавляют по реке. Живицу собирают, смолу курят — много работы. Зимой здесь зверя промышляют, ободья да полозья гнут, сани да телеги ладят. Чашку, ложку, зверька диковинного вырезать — только дай — мастеровиты. Но это зимой, а теперь осень.
Скоробей бежит, Осман бежит. Горы кругом. А раньше их тут не было. Шел богатырь, устал, лег на землю, руки раскинул. Вьется птичка над ним: «Слаб-богатырь, слаб-богатырь…» Рассердился он, сжал землю руками и смял ее. И стали в этом месте горы. Едет Алешка по тем горам, песни поет, все замечает. Горка свежей земли у дороги — крот-землекоп шел, сунулся носом — твердо, вылез наружу, перебежал дорогу, опять в землю ушел. Муравьишки дома свои закрыли, сидят в тепле, сказки друг другу сказывают. Свиристели рябину клюют, свиристят, будто позванивают, предупреждают — холода скоро. Дрозды кричат, в стаи сваливаются, улетать собираются. Синички пищат, не торопятся, им зимовать тут.
