Николай Верзаков - Таволга
К маю вязкие дороги просохли. На горах, под деревьями, пробили тлен подснежники. В неделю распустились березы, зажелтел первоцвет, зацвела медуница. А в низинах, вдоль просветлевших речек, закипела белой пеной черемуха, и над водой плыл ее горьковато-пряный настой. Тишине по ночам не давали устояться соловьиные свисты. В такие ночи Костя подолгу не мог заснуть, беспокойно метался и думал: «Все равно уеду». А утром шел на завод.
Из родных у Кости была только бабка. Когда он вернулся из армии, она всплеснула руками:
— Вернулся? Время-то как пролетело! — Похлюпала носом, деловито высморкалась и дала Косте рубль.
Через несколько дней он уехал на Север.
Теперь он снова жил у бабки и снова собирался уехать — в четвертый раз.
Обронила цвет черемуха, прошел соловьиный угар, в воздухе явственно запахло летом. А он думал о волнах холодного моря, об одуряющей тишине тайги, о мареве над солончаками. И ловил себя на мысли, что там, в дальних краях, он тосковал о своем маленьком городе. И это были не просто воспоминания, а яркие картины с голосами, цветом и запахом. И чем дальше он был от маленького города, тем сильнее чувствовал одиночество. Возвращался, затихал, а потом его снова тянуло куда-то — сильно, неудержимо.
А однажды он понял, что уехать из маленького города, затерянного между горных кряжей, не может.
В то июньское утро он проснулся рано от сердитого хлопка двери. Это вернулась из огорода мокрая от росы бабка. Рукава ее замырзанной кофты завернуты по локоть. Тонкие жилистые руки с морщинистой кожей — черны от земли. Она шлепает калошами по половицам, кое-где еще сохранившим следы краски, и ворчит:
— Лежит и горя мало, хоть бы помог. Все едино никакого толку. Деньги? Слава только, что деньги. Все едино я их не вижу.
— Хватит, ба-бу-уся. — Костя блаженно зевает и тянется к пачке сигарет.
— Вот-вот, только от тебя и слышишь. Женился бы скорее, развязал бы руки-то.
— Невеста не выросла. — Костя тушит спичку, глубоко, с удовольствием затягивается и пускает тонкую струю дыма в потолок.
— Чем Зойка Нестерова тебе не девка? Чего выжидаешь? — Лицо бабки становится сосредоточенно-суровым. — Как репа ядреная, да нешто тебе, шалапуту, достанется.
— Их, Зоек-то, тысячи, а я один, — поддразнивает Костя.
— Ы-ых! — бабка сердито гремит ведром. — Оттого и мечешься, как сыч на свету. А я, дура, лотерею купила, думаю: выиграю пять тыщ, Косте дом куплю.
— На кой он мне сдался. — Костя давит окурок в консервной банке, заменяющей пепельницу.
— Вот и поговори с ним, — вздыхает бабка. — Ну ин ладно, не хошь дом — на кооператив отряжу, живи, поминай старуху.
— Может, заявление подать, пока места есть?
— А что, разберут. Народ-то ныне в кооператив все метит. Да гляди, на пятый этаж не соглашайся.
— Ладно, выигрывай.
Костя неторопливо встает, идет в одних плавках во двор, зачерпывает из бочки ведром воды, опрокидывает на себя, фыркает, урчит от удовольствия, обтирается толстым мохнатым полотенцем до красноты.
— Чапля и чапля. — Бабка с укоризной кидает стыдливый взгляд на поджарое тело Кости. — Страм один, и больше ничего. Ишь, космы-то распустил, чисто дьякон.
Костя ухмыляется, пьет чай, стоя у стола, и смотрит в окно. Сегодня он чувствует себя легко, радуется солнечному лучу, что играет в створке окна; зарянке, сидящей на проводе и подрагивающей в такт песне хвостиком; ветке рябины в палисаднике, на которой появилась крепкая завязь и которая, если пожевать теперь, сведет скулы.
На завод он идет медленно, в развалку, засунув руки глубоко в карманы, и насвистывает. Натекает прохлада, сорит цветом липа, придавленный солнцем туман в распадках гор и сами горы похожи на высокие острова в молочном море.
В цехе еще тихо. Он идет через термичку, где от печей несет жаром и где в ваннах утробно булькает масло. На механическом участке он видит Зойку Нестерову. Зойка кокетничает с Сизовым и улыбается. А когда она улыбается, то на щеках у нее появляются ямочки и две скобки очерчивают рот по углам. Сидор Сизов — парень как парень, рыжий, коренастый, крепкий, жаден в работе, при случае не дурак выпить, и Костя против него ничего не имеет. Но когда видит его рядом с Зойкой, внутри начинает щемить и покалывать.
Небрежно кивнув Сизову и Зойке, Костя идет в свою кабину. Через неплотно зашторенное окно падает узкая полоса света на оптико-шлифовальный станок, отчего ручки и маховички сияют, суппорты матово поблескивают, не рассеивая, однако, общего полумрака.
Он снимает пиджак, надевает нарукавники, зашторивает окно, включает станок. Зашипели, набирая обороты, моторы, засветился экран.
В дверь просовывается Зойка, подходит, заглядывает через плечо:
— Я по линии культмассовых мероприятий.
— Ты вначале заметку напиши. — Он оборачивается к ней и оказывается носом к носу. Губы у Зойки алые и влажные, будто морошку ела. Костя вспомнил про репу и не согласился с бабкиным сравнением. Короткая стрижка придает Зойке легкомысленный вид. Глаза под темными ресницами поставлены широко, брови густы, несколько неправильный овал лица не нарушает гармонии.
— Не написала заметку? — Косте хочется поцеловать Зойку.
— Возьмешь замуж — напишу, — смеется Зойка.
— Надо будет авоськи таскать, а я на это неспособный.
— Да я за тебя и не пойду, — Зойкины брови ползут вверх. — Мне Сизов предложение сделал.
— Чего же не идешь?
— Не хочу. — Она сдувает упавшую на глаза прядку.
— Цыганский хор приехал, идем? — Костя кладет ей на плечо руку.
— Обойдешься, — она отстраняется.
— Хочешь, ударником стану? Пятилетку в три года — и портрет маслом в аллее героев.
— Не люблю трепачей — за три года ты три раза сбежишь с завода.
— Идем на «цыган» или нет?
— Сизов «Жигули» купил, мы с ним в лес едем.
— Ну и отвались.
Зойка выходит. Мечется вверх-вниз алмазный круг, качается тень на экране. «Сизов предложение сделал». Врет Зойка, непременно врет.
Целый день перед глазами круг да экран. И еще мысли в голове о себе, о Зойке, о Сизове — разные мысли.
После смены он идет в душ. Тело обретает упругость, уходит куда-то усталость. Кто-то шлепает по спине. Костя оглядывается — Сизов: рыжие волосы обвисли, похожи на мокрую мочалку.
— Кончай, а то слишком чистого сороки унесут.
— Куда торопишься?
— Зойку надо по грибы свозить.
— Да мы ж с ней на «цыган» идем!
— Как на «цыган»?
— Взяла два билета, идем, говорит, Костя, в дэка, там «Ромэн» приехал.
— Вот подлая девка! — ругается Сизов.
Горячая пыль на дороге к проходной, горячий металл в штабелях у прокатки, горячие крыши цехов, горячий воздух. Костя вглядывается в людской поток, чтобы выхватить из него коротко стриженную Зойкину голову. Накатывает волна томительной тоски. Вспомнился вечер восьмого марта. Пригласила к себе Зойка цеховых, был и Костя. Шуршало платье у Зойкиной матери, и вихрь за ней ходил, когда носила на стол закуску. Лучшее подкладывала Сизову. Костя вышел в сени и прислонил горячую голову к дверному косяку. И тогда ему сильно захотелось уехать — сесть в вагон и уехать все равно куда. Он решил это сделать немедленно и вернулся в комнату, чтобы одеться. И столкнулся в темных сенях с Зойкой.
— Зоя, ты где? — открыла дверь мать.
— Иду, — ответила Зойка и прижалась к нему, словно искала защиты. А потом… а потом — ничего, словно не было той минутной встречи в сенях и не было ее губ.
— Зойка, стой!
Она останавливается.
— Подожди, — Костя не может отдышаться.
— Чего тебе?
— Дорогой скажу.
Идут и молчат.
— Что ты хотел сказать?
— Жара. Идем купаться?
— Очень надо. Тороплюсь за грибами, рыжиков много развелось.
— Рыжиков. А Сизов тебя и брать не хочет. — Костя идет разбитной походкой и насвистывает.
— Как бы не так. — Зойка старается сбить его тон.
— Сейчас говорил: Зойка набивается, да свободного места нет.
— Врешь, Костя?
— Вру. — Костя останавливается и долго смотрит в ее глаза, так долго, что Зойка отворачивается. — Зачем тебе рыжики?
— Засолить. Хорошо потом со сметаной.
— Засолить… со сметаной… — Костя презрительно кривит рот, смотрит на горы, потом выше гор, в пустоту неба и вдруг спрашивает: — А ты видела, где орлы живут?
— Чего?
— Видела, спрашиваю, где орлы живут?
— Нет.
— Это недалеко, сперва на трамвае, потом километров двадцать пешком. Жду на остановке, да не забудь на ночь теплую кофту! — кричит уже на бегу к автобусной остановке.
Они идут по заброшенной дороге, густо заросшей мятликом. Тепло. Пахнет смолой, валерианой, цикорием. Тишина такая, что пушинки висят неподвижно. Вьется облачко мошкары. А по бокам дороги, на обомшелых валунах, под которыми бьют холодные ключи, рассыпаны белые бусы брусники. У пней, на пригорках, алеет земляника. Зойка быстро набирает горсть, догоняет Костю и прилаживается к его широкому шагу. И чуть не наступает на маслят: топорщатся из-под палой хвои. Зойка останавливается, выковыривает их, торопливо очищает липкие шляпки.
