Владлен Анчишкин - Арктический роман
— Но я сейчас даже не бригадир, — сказал Романов, не сдерживая раздражения, обиды на что-то, кого-то.
— Ты — заместитель начальника рудника, дорогой мой…
— Я ехал сюда, надеялся…
— Поздно. Люби жену, стреляй уток, помогай Батурину…
— Я в шахту хочу!..
— Жди. Ты на шахте сидишь, а не в министерстве. Теперь тебе легче — потерпишь.
Антон Карпович налил из термоса чаю и спохватился, вспомнив.
— Да, — сказал он. — Чуть не забыл…
И весь переменился тотчас, как мог делать лишь он. Перед Романовым теперь стоял не Антон Карпович — друг отца, Санькин московский товарищ, а Борзенко — управляющий трестом, говорил строго, по-деловому:
— Батурин рассказывал мне о твоем предложении — насчет механизации выемки угля с помощью обратного хода врубовки. Он тоже настаивает. Так вот. Я не могу забрать СКР-11 ни у баренцбургцев, ни у пирамидчан: мы увеличиваем им план с нового года. А ваши лавы на ладан дышат — ваш план придется урезать. Так что держитесь зубами за свой эскаэр, потому что в Баренцбурге или на Пирамиде попросят — я и этот у вас отберу… Шахту новую нужно вам строить, дорогие мои. Шахту! Понял? Иначе весь Грумант полетит к чертовой бабушке. И вы в том числе. Через полгода вы все свои механизмы будете крутить вхолостую. Породу будете выдавать на-гора… для советских городов Заполярья. Ясно?! Вот так.
Подвинул Романову стакан с крепко заваренным дымящимся чаем, добавил:
— С этим ложитесь спать, с этим и глаза продирайте — новая шахта! — если у вас есть шахтерская косточка, если интересы государства для вас главное, если не хотите обанкротиться сами и трест подвести, как сделали ваши предшественники.
Высказался и вновь превратился в милого Антона Карповича, близкого и дорого, как далекое и — беспечное детство; указал на стакан:
— Пей. Через два часа я буду махать тебе с палубы, понял? А через три дня — в гостинице «Шахтер» буду разрезать самый большой кавун, какой только найду в Мурманске. Съел?.. Жду твоих дальнейших разработок и новых соображений но «социалистическому комбайну»…
Борзенко уехал…
Жизнь продолжалась.
V. Сабантуй с последствиями
Батурин перетащил из Баренцбурга геологоразведывательную партию, перетряс штатные расписания подземных и наземных участков, пересмотрел организацию производства, нормы выработки, — готовил рудник к строительству, укреплял дисциплину. Нарушители, которые попадали к нему в кабинет на «урок воспитания», приходили в себя лишь на материке, перестав быть полярниками, или делались тихими, послушными, если им удавалось остаться на Груманте.
Участников ночного сабантуя Батурин вызывал по одному. Первым оправдывался хозяин квартиры Полисский. У него была круглая голова, узкие плечи, ладони маленькие, розовые. Рассказывая о случившемся, Полисский не мог отыскать точки, на которой можно было бы остановить взгляд больших, навыкате, карих глаз: руки смиренно лежали на коленях, ладонями вниз. Батурин смотрел на него плоскими глазами, молчал. Полисский нервничал, излагая обстоятельства дела:
— У Светки… извините… у моей жены, — говорил он, — вчера была именинница теща… извините… моя теща… В общем, я не помню, с чего началось: мы с Владимиром Сергеевичем Афанасьевым стали пить водку. У нас были две тонкие рюмки. Высокие. Мы пили без рук. Надо было брать рюмку со стола губами и опрокидывать. И надо было поставить на стол без рук… Я не хотел, Константин Петрович… Мне, конечно, хотелось, чтоб первым опьянел Владимир Сергеевич. На именинах была Светка… жена моя. Мне хотелось, чтоб она видела: я не хуже сына замминистра. За столом была вся моя бригада. Светкины подружки из столовой. Мне не хотелось, чтоб навальщики и девушки думали, что меня не оставляют на третий год потому, что я хуже… Мне было обидно, Константин Петрович. Два года я работал честно, — старался, чтоб на мою смену не обижались… Я вижу: других итээровцев — не лучше меня — оставляют на третий год, если они попросят, а меня… Потому, что Владимир Сергеевич сын замминистра СССР, со мной можно и не считаться. На мое место ехал сын… для него расчищали место. А то, что я работал два года на этом месте и сделал его первым на руднике… И только что женился, но и с тем, извините, никто не хочет считаться. А жена не хочет уезжать раньше своего срока: хочет все два года пробыть на острове. Она говорит, что это я такой, что со мной могут и не считаться… Мне хотелось, чтоб Владимир Сергеевич опьянел первый. Чтоб все видели: он не лучше меня, не умнее… Чтоб все поняли: мне не разрешают оставаться на третий год не потому, что я такой человек, а потому, что на мое место приехал Владимир Сергеевич… А утром сегодня, когда я проснулся… В общем, жена рассказала, что у Владимира Сергеевича порвалась рубашка. Дома у них разбилось окно. Графин упал на улицу… Этого я не хотел, Константин Петрович. Я говорю все, как есть… Не надо только наказывать Светку… жену мою. Она ни при чем… И не пишите в характеристику плохо. Я честно работал два года. Разрешите мне уехать тихо… И Светке скажите, чтоб она ехала. Мы только поженились, а она еще на год останется на острове. Без мужа. Вы сами понимаете… Я виноват во всем, Константин Петрович. Я знаю. Я честно… Не сердитесь…
Батурин не задавал вопросов, когда Полисский рассказывал, не делал замечаний, молчал. Слушал, смотрел и молчал. Когда Полисский закончил, кивнул в сторону тамбура с двойной дверью для звуконепроницаемости, велел:
— Погоди в приемной, маленько. Позови инженера… Не успел жениться, одурь тульская, уже под бабий каблук угодил. Иди в приемную!.. Шахтер…
Вошел Гаевой. Он сел на стул; уперлись локтями в колени, уставился в пол. Русые, коротко подстриженные волосы на крепкой голове торчали ершом. Он весь как бы ощетинился, был бледный. Туго сплетенные пальцы сделались красно-белыми от напряжения.
— Во всем виноват я, — сказал он. — Я сказал Вовке, что мы не можем не идти к ребятам, если нас приглашают, — говорил резко, отрубая каждую фразу кивком головы. — Вовка не знает рабочих-шахтеров: он не работал с ними, не жил. Нам нельзя было идти на вечеринку теперь, пока мы еще не знакомы с ребятами. Но мы не могли не пойти: нам два года работать и жить с ними, — они с первого раза должны знать, что мы друзья им, а не турки. Нам всю жизнь работать с ними и жить. Я не жалею, что мы пошли… Ребята приняли нас не за тех, кто мы есть. Я не виню их. Нельзя винить и Вовку: он попался на удочку по неопытности — он слишком доверчив… Он опьянел. Я отвел его в нашу комнату. Мы боролись, и я случайно порвал на нем рубашку. Ему было жарко. В нашем окне нет форточки. Я выбил стекло… Повторяю: во всем, что случилось, виноват я. Если вам нужен щедринский Ивашка, чтоб было кого сбрасывать с колокольни, берите меня — всех других наказывать не за что.
Батурин не прерывал Гаевого; когда он закончил, сказал рассерженно:
— Погуляй в приемной… ин-же-нер!.. Позови этого — бандюгу воркутинского.
Гаевой вышел. Батурин спросил Романова:
— Что это за «щедринский Ивашка»?
Романов объяснил. Батурин крякнул, голубая жилка над правым глазом вздулась.
Вошел Остин — кряжистый, скуластый парень с узким разрезом широко поставленных наглых глаз. На толстых губах широкого рта играла улыбочка. Вошел, переваливаясь с ноги на ногу, сел едва ли не рядом с Батуриным. Вел себя, как человек, который сам решил уехать с острова первым же пароходом, — решил позабавить начальника рудника перед отъездом. Батурин не прерывал и его, смотрел, молчал. Но Остпна не смущали ни взгляд, ни молчание Начальника рудника.
Рассказ Остина. Разве горные инженеры бывают такими, Константин Петрович: на локтях ямочки, губки бантиком?.. У нас в Воркуте был один такой пижон — из Ленинградского горного института. Только приехал, ему сразу: «Извольте, мусье: вам должность начальника добычного участка не маловата будет?» Батя у него кем-то в Ленинграде. А он… думающий парень: то для него не так, то не то — все дураки, — один он умный. Евгений Онегин на поверхности. Дошло до шахты — осел. Лопаты держать не умеет, лавы боится. Материал собирал для диссертации, как говорил главный. «О том, как содрать семь шкур с одного телефонного аппарата», — по телефону любил руководить малый. Главный у него спрашивает: «Как работает трансформатор?», а он «Гу-у-у…» — гудит, значит. Через год его только и видели…
Это я приволок министерских инженеров на вечеринку. Я устроил им канкан. Такие, когда трезвые, дипломаты; подвыпьют — коромысла гнут, — сразу видно, что за Евгении Онегины. Надо было, чтоб вся бригада просила оставить Полисского еще на год. А Гаевой сам не пил и Афанасьеву не давал.
Я вспомнил, как Александр Васильевич подрядился тащить магнитофон инженеров. Светка закричала: «Хочу танцевать!.. Ребята, не жалейте музыки!» Получилось в аккурат: за магнитофоном пошел Гаевой. Я налил две тонкие рюмки, поставил перед Полисским и Афанасьевым: попробуйте по-шахтерски — без рук. Кто из вас больше шахтер…
