Владлен Анчишкин - Арктический роман
Полисский открутил колпачок авторучки.
— Расход на нас в столовой оставили, — говорил Чалый. — Пошли с нами, товарищ начальник, — поделимся…
Он стоял, говорил так, что Романову было неприлично не смотреть на него; прилаживал поверх стеганки брезентовый ремень с плоским аккумулятором так торопливо, что неприлично было задерживать его и бригаду не то что на час-два — на минуту. Однако и в словах, и в движениях Чалого было что-то настораживающее.
Но, может быть, Романову все это казалось, потому что в эти минуты он думал о Чалом нехорошо?..
Полисский положил на колено наряд, занес авторучку, Романов посветил на измятый листок, наклонился: Чалый поставил два полуторных бута — выполнил три нормы за полторы смены.
— Конюшен[6] нет? — спросил осторожно Романов… и началось.
Полисский заерзал: всю прошлую смену бригада бутчиков работала с другим мастером… Рабочие застыли, кого в какой позе застал вопрос, смотрели все на Романова.
— Что вы, товарищ начальник? — поднялся на ноги Чалый, раздраженно толкнул аккумулятор по ремню — за спину. — Вы нас обижаете, товарищ начальник.
Полисский ерзал: он отрабатывал свои последние смены, и ему, наверное, не хотелось бы покидать остров со скандалом под занавес.
— Раньше бывали конюшни, — признался Чалый, тер шею голой ладонью. — Сейчас… Кровля не та, товарищ начальник. Сейчас: врубовка начинает работать — она, паразитка, и возле врубовки дышит. А в забутах… Да вы посмотрите: там и без врубовки боязно… А нам там же и работать. Нельзя. На свою голову можно…
— Я, Александр Васильевич, — продолжал ерзать Полисский. — Извините… бригада хорошая.
И Романов ерзал… Проверять буты теперь… не оберешься шуму и теперь и потом. Да и в лаву идти… когда начала работать врубовка: возле первых от штрека бутовых полос сыпалось с кровли, — не ровен час, мог и корж свалиться на голову. И отступать было поздно: груздем назвался уж…
— Надо бы посмотреть, — сказал Романов; прищурился, наблюдая за Чалым исподволь; говорил нерешительно.
— Да вы что? — вновь начал Чалый. — Виктору Михайловичу не доверяете?
Полисский встал; рабочие зашевелились. Поднялся и Романов: Чалый науськивал его на Полисского.
— Будем смотреть, — сказал Романов решительно.
— Мы полторы смены не выходили из шахты! — взвился Чалый. — Не жрали — старались: хотели, чтоб лучше!..
Рабочие зашумели. Большие навыкате глаза Полисского бегали, он старался не встречаться глазами с Романовым.
— Нельзя, Александр Васильевич: поздно, — сказал мастер. — Врубовку останавливать… ждать, пока успокоится кровля: не успеем вруб сделать и отпалить — навальщики первой смены останутся без фронта работы. Извините…
— А говорят, у нас художественной самодеятельности нет на участке, — сказал кто-то сзади Романова.
— Останавливай врубовку, — велел Романов Полисскому.
— Нельзя, Александр Васильевич, — заупрямился мастер. — По технике безопасности…
Романов шагнул к лаве.
— Спал, упал и уши поломал, — сказал кто-то.
— Кто нам будет платить за то, что мы торчим здесь после работы?! — закричал Чалый, ухватив Романова за самоспасатель, придерживая. — Я начальника рудника вызову!
Романов отнял самоспасатель, полез в лаву.
— Останавливай врубовку, говорю! — крикнул Полисскому, поняв, что отступать уже невозможно. Он и не хотел отступать: был уверен, что поступает как должно.
— Извините, — примирительно буркнул Полисский и побежал.
Чурбаки и досточки между кровлей и еловыми стойками крепежа расплющивались, будто были из глины, — Романов старался не прикасаться к стойкам руками, не задевать; светил впереди себя надзоркой — бежал, согнувшись, к первой от штрека бутовой полосе; с кровли сыпалась породная мелочь на плечи, за воротник.
Подавился, электромотор: оборвался металлический скрежет режущих зубьев бара — в лаве сделалось глухо; угрожающе трещали крепежные стойки, — кровля дышала. Лава наполнилась гулом человеческих голосов, выкриками. Романов остановился возле торцовой стены свежего бута… Согнувшись, виляя между стойками, бежал, приближаясь, Полисский; луч лампы метался по лаве, то и дело попадал на Романова. Полисский подбежал, закрутился волчком возле, озираясь на стойки, на кровлю, взмолился:..
— Надо подождать хотя бы…
Пальцы на ногах Романова поджимались от напряжения.
— На, — сунул он и свою надзорку мастеру. — Свети!
— Извините…
Полисский юркнул в забут, унося бегающие лучи фонарей.
Романов зашел с противоположной стороны бута. На первой полосе стенки бута были уложены плотно, камни подогнаны, — стоял бут надежно.
— Ну?! — крикнул Полисскому.
Бут не просвечивался.
— Давай сюда!
— Есть!
Новый бут второй полосы просвечивался, как решето: в середине была пустота вместо породы, — его ставил Чалый…
Утром Романов передал Батурину акт осмотра бутовых полос на втором добычном. Батурин посмотрел на Романова… как в шахте смотрел из-за транспортера… Ничего не сказал… В конце дня он вызвал Романова, возвратил акт.
— Напиши приказ, — велел он и склонился над геологической картой грумантского месторождения.
Когда Романов открыл дверь тамбура, приставленного изнутри кабинета, Батурин добавил, не отрываясь от карты:
— Подготовишь приказ — принесешь, стало быть… покажешь.
Что писать в приказе на Чалого, он не сказал. Романов написал, не задумываясь над тем, как к этому отнесется Батурин: «…объявить бригадиру бутчиков Чалому Ивану Сидоровичу строгий выговор, снять с занимаемой должности и перевести в разнорабочие». Писал, не поступаясь перед совестью. «Конюшни» в бутах — те же мины замедленного действия. Кровля, оседая, нажмет — бут рассыплется: кровля рухнет, пойдет, сокрушая крепежные стойки, раздавит все, что окажется под обвалом… и человека! «Конюшня» в буте не только преступление, но и предательство. Не оглядываясь на Батурина, вписал в приказ и другое: «…разнорабочего порта Гаврикова В. П. перевести рабочим в бригаду бутчиков второго добычного участка».
Батурин не вычеркнул из приказа, не исправил в нем ни единого слова. Романов почувствовал: между ними больше нет транспортера. Понял: время пришло…
— Константин Петрович, — сказал он, — А я тоже ехал на Грумант, как этот парень… Гавриков.
Батурин молчал.
— Я тоже хочу перебраться поближе к углю, — добавил Романов.
Батурин смотрел и молчал. Романов хотел сказать еще что-то; молчание действовало на него неприятно — заставляло говорить что-либо, лишь бы не было этого — молчания, похожего на кровлю в грумантских лавах, заставляющую приседать, сгибаться.
Батурин заговорил:
— Управляющий трестом на острове, — сказал он, — Стало быть, и разговор о твоем переводе — с управляющим… Инженер…
Борзенко уезжал на десятитысячнике «Суворове»; пароход уходил из Баренцбурга, зашел в Кольсбей догрузиться грумантским углем для своих топок. Антон Карпович пил чай в отведенной для него каюте. Романов вошел.
— Ну, дорогой мой, — встретил его Борзенко, вставая из-за стола, — давай письма, посылку. Наслышался я о твоих подвигах под землей. Перво-наперво, как говаривал Василий, давай выпьем.
Антон Карпович был такой же, как до войны и после войны — в Донбассе, в Москве, — не изменил привычке жить неприхотливо, «выпивал» только чай и «боже сохрани!» — что-либо спиртное. И разговаривал так же: не закончив мысли, перескакивал на другую, безбожно растягивал «г». Он лишь старел не по дням — по часам: весь сделался белым, ссутулился.
Романову некогда было «выпивать»: с Груманта спешили Батурин «и сопровождающие его» с документами, чертежами, — Романову нужно было поговорить с глазу на глаз.
— Хочу перейти на эксплуатацию — в шахту, — начал он, не присаживаясь.
Борзенко отстранил его, отошел к иллюминатору, окинул беглым взглядом, — заговорил словами Батурина:
— Надо было на материке думать, когда подписывал соглашение. Почему отказался от места главного инженерами Баренцбурге? Чтоб жене было хорошо? Так вот: твоей жене, я слышал, хорошо. И ею довольны. Бог мой, как ты похож на свою мать, Саня; Антонина по десяти раз на дню меняла решения. Придется потерпеть, дорогой мой Александр Васильевич: в этом году замены руководящих работников на Груманте уже нет.
— Я пойду горным мастером, — сказал Романов решительно.
— Ты вырос из спецовки мастера. Я не имею права использовать таких специалистов, как ты, на должности горного мастера. Перед государством, перед партией не имею…
— Но я сейчас даже не бригадир, — сказал Романов, не сдерживая раздражения, обиды на что-то, кого-то.
