Владлен Анчишкин - Арктический роман
Когда мы вернулись с магнитофоном, Афанасьев уж был готов.
Гаевой разбил рюмку. Я придрался к нему: надо было посадить на мокрый лед и этого пижона. Главное было завести, чтоб они оба обиделись. Я сказал: «У нас, в Воркуте, так: кто разбил рюмку, должен бороться с хозяином дома. На стеклах бороться. Я за хозяина буду бороться. Гаевой снял пиджак, галстук, подошел. Начали бороться. По ногами трещало стекло. А потом получилось так, что у меня заломилась рука, другой рукой я упирался в пол: ноги торчали под мышкой у Гаевого. Все кричали. Гаевой не бросал меня на стекло. Я сказал: «Пусти». Гаевой отпустил ноги, руку. Я встал. Рука болела. Гаевой смотрел на меня. Кто-то включил магнитофон. Я помню: играли «Домино». Мне не верилось, что я висел вниз головой. Я видел: поборю Гаевого. Я борол таких, как он. Он улыбался. Я сказал: «Давай». Гаевой молчал. Я хотел сразу двумя руками схватить его за шею, дернуть к себе и перехватить через спину — под грудь. Он плотный малый, да таких я бросал и через себя и от себя. Этого я хотел поставить торчком, как он меня. Он улыбался. Я разозлился: бросил руки. Не знаю, как оно получилось: меня больно ударило в живот, потом ноги оторвались от пола, потом я вроде перевалился через что-то, потом ударился животом, потом обе руки заломились, — я лежал на колене Гаевого, носом пробовал пол. Вокруг орали. Магнитофон ревел «Домино». Я уперся подбородком в пол. Возле подбородка лежал пятачок рюмки. Было больно. Я закричал: «Пусти!» Гаевой сказал: «У нас, в Воркуте, третий раз бросают на стекла». Отпустил. Руки, в животе — все болело. Я сразу понял: «Самбо?» Гаевой кивнул головой. Он дышал во всю грудь: я ведь тяжелый. Я опросил: «Научишь?» Он подал руку. Я сжал ее. Она была твердая. А кожа и на шее и на лице — белая, как у девчонки. Я вспомнил, как он сказал, когда я упирался в пол подбородком: «У нас, в Воркуте…» Я спросил: «Ты работал в шахте?» Гаевой кивнул. «Из Воркуты?» Он улыбнулся: «Капитальная-один». Коромысло не получилось. Я сгреб земляка — мать честная! — шахтерская кровь. Ребята орали. Я сказал: «Кто обидит инженера — зашибу!» В комнате стало еще громче: в комнату вернулись девчонки. Мы выпили за здоровье моего земляка — горного инженера Гаевого Алексея Павловича и его товарища Афанасьева.
Потом танцевали. Светка пошла танцевать с Алексеем Павловичем. Полисский обиделся. Я выпил с Виктором по стакану водки и отнес его в мою комнату — чтоб не мешал. Он уснул. Когда я вернулся, музыки уже не было. Афанасьев плакал…
Вот так оно, Константин Петрович. Гаевого и Афанасьева не за что винить. Полнсский без водки пьяный. Это ваше дело, но я на вашем месте оставил бы Полисского на третий год: Грумант не прогадает от этого… Не виноваты и навальщики. Я б на вашем месте не трогал и навальщиков… Если уж кто виноват, Константин Петрович, так это — мать честная! — я. Снимайте меня с бригадиров, выгоняйте с острова. Но я б на вашем месте не трогал и меня. Я шахтер. Мне все равно — на острозе, на материке, — дальше лавы не угонят, меньше лопаты не дадут. А парень я неплохой: на меня можно опереться. Ну как?..
«Объяснительная записка» Афанасьева. «Вы знаете, Константин Петрович, что мне трудно говорить вообще, а когда я волнуюсь, — особенно. Теперь я не могу с Вами разговаривать спокойно. Я знал, что придется объяснять свое поведение, и написал.
Я знаю: среди шахтеров есть такое — человек не может быть шахтером, если он не умеет пить водку. Я понимаю, что за этим кроется определенный смысл: сильный, крепкий мужчина не опьянеет от двух-трех стаканов; в шахте могут работать лишь сильные, крепкие люди. Я видел, шахтеры хотят знать, с кем они имеют дело: я приехал на место Полисского, в их смену. Я понимал: если я не сделаю того, чего они ждут, меня не будут принимать всерьез, — я хотел быть товарищем. Я отдавал себе отчет в том, что то, что я делаю, глупо и примитивно, но я не мог не сделать того, чего от меня ждали. Я взял губами переданную мне рюмку, поднял ее и опрокинул…
— Кто сказал, что инженеры — не шахтеры?!
Табельщица Галина протянула руку, потребовала:
— Отдайте мою рюмку.
Галине передали рюмку, из которой пил я.
Возле Полисского стояла куча бутылок: лишь распечатанных, начатых, с остатками спирта, водки и вина. Он отобрал у Галины рюмку и вновь налил обе. Галина потянулась к нему, предупреждая:
— Не смей, Витя!.. Я позову Свету!
На нее зашикали со всех сторон, рюмка пошла по рукам — ко мне. Девушка посмотрела на меня и опустила голозу; кровь ударила ей в лицо: она осуждала меня.
Согласитесь, Константин Петрович, в жизни встречаются такие обстоятельства, когда человек не волен поступить так, как ему хочется, — вынужден покориться. Мне не хотелось пить больше: с меня было довольно того, что я выпил. Но чем я мог объяснить свое нежелание? Тем, что я первый раз попробовал вино, когда закончил среднюю школу? Тем, что я и теперь могу выпить не больше полутораста граммов коньяка? Тем, что я водку не пью вообще? Кто из парней, которые сидели за столом, мог поверить мне? Они посвящали меня в свои законы, по которым живут, хотели видеть во мне такого же, как и они, парня, а не маминого сыночка. В конце концов, мне могли бы сказать: «Иди, парень, домой. Ты — чужой человек. Проваливай».
Мы выпили, «не прикасаясь руками». Моя рюмка вновь убежала к Полисскому, Виктор Михайлович вновь налил обе.
Не думайте, что я был слеп. Я видел, что это не соревнование в то, «кто больше выпьет без рук». Но я не мог сказать и об этом. Бывают такие обстоятельства, когда то, что ты видишь, не имеешь возможности назвать своим именем, потому что твои слова без труда можно обратить против тебя же. Я оказался в положении человека, который видит и не может сказать… Я не мог и остановиться: на меня смотрели, мне было стыдно сдаваться.
Мы выпили в третий раз. Меня обожгло.
— Как вам не стыдно?! — крикнула Галина. Я продолжал пить. Перед моими глазами плавала лишь узкоплечая фигура Полисского, обрезанная столом по низ пиджака, его глаза навыкате — большие, бегающие. Я слышал лишь его голос:
— Ну как, инженер, еще по одной?
Мне забило дыхание. Я выхватил рюмку изо рта и уперся руками в стол. Глаза лезли на лоб. Мне не хватало воздуха. Кто-то протянул мне стакан с нарзаном, я отхлебнул.
— Прекратите сейчас же, или я позову начальника рудника!
Это кричала Галина. Стали кричать все девушки. Ничего нельзя было разобрать.
Мельком пробежавшая мысль убедила меня: да, это не соревнование, это то, что люди называют хитростью. Но это была подлость. Сделалось обидно и больно. Я заорал на Полисского:
— Что ж ты стоишь?! Наливай!
Галину не пускали ко мне, но она процарапалась: выхватила у меня изо рта рюмку прежде, нежели я успел опрокинуть, выплеснула из рюмки на пол. Я отнял у нее рюмку и потребовал, чтоб налили вновь… В комнату вошел Лешка.
Я плохо помню, что было потом. Помню: крутились бобины на магнитофоне, кружились люди, кружилось в глазах все, на что я смотрел. Когда я смотрел на электрическую лампочку, крутилось у меня внутри. Галина совала мне в рот паюсную икру с маслом, соленые огурцы, Мне сделалось легче, и обида вновь возвратилась ко мне.
Я плакал. Зачем они со мной так?.. Я ведь не ублюдок какой… У меня отец начал с навалоотбойщика, брат Иван хотел стать шахтером, мне нравится шахтерское дело. Мама хотела, чтоб я после десятилетки пошел в Высшую дипломатическую школу — я поступил в горный институт. На распределении в институте мне предлагали аспирантуру, мы с Лешкой выбрали Кузбасс. Получилось так, что мы переменили направление: поехали на Шпицберген. Но мы поехали туда, где труднее. Мы не искали легкого хлеба. Пусть Лешка оказался тверже меня с людьми — он всегда был тверже, — но я ведь не выродок. Я хочу стать настоящим шахтером. Зачем они со мной так?.. И в порту, и на улице, и на вечеринке. Что я им сделал?
Обида жгла меня. Я ненавидел себя за то, что родился и вырос в семье замминистра, ненавидел всех этих парней за то, что они считают человека выродком, если он сын замминистра. Мне хотелось бороться, ломать, — мне не дали. Я хотел танцевать, — Галина говорила, что меня самого нужно держать, чтоб я не упал. Я разбил магнитофон. Мне хотелось драться с Остиным, с Полисским — со всеми, — меня отнесли домой, несли, как мешок: девушки видели и смеялись. Я порвал на себе рубашку. Мне хотелось кричать. Я проклинал и себя и всех, кто приходил мне на память. Мне было дурно. Я хотел выйти на свежий воздух. Я хотел утопить Остина и Полисского в фиорде и утонуть. Лешка закрыл дверь на замок, ключ спрятал в карман. Я разозлился на Лешку, хотел ударить его — он отскочил, отгородился от меня столом. Я бросил в него графином — он увернулся: графин высадил стекло и вылетел на улицу. Я чувствовал себя так, как человек, которому терять больше нечего. Лешка повалил меня на кровать. Я уснул.
