Влас Иванов-Паймен - Мост
Сидит Симун у окна, закрыл глаза, размечтался. Вот откроет их и увидит Нюру. Открыл, чуть не вскрикнул. По улице шла девушка в сарафане, русская девушка, но только совсем другая. Вот она в нерешительности приостановилась. Симуп стряхнул с себя дрему, спросил, высунувшись из окна:
— Вы кого, не меня ли ищете, девица-красавица?
Девушка вздрогнула. «Как Румаш, говорит «вы», такой же культурный, вежливый», Оля решительно подошла к окну.
— У вас тут есть один парень, Тражук. Его разыскиваю.
Теперь удивился Симун. Русская девушка по-чувашски говорит «Тражук», Чудеса!
— О, тогда заходите в избу. — Симун бросился на крыльцо навстречу. — Меня зовут Семеном Тимофеевичем, а по-чувашски просто Симуном. Русские нас зовут Мурзабайкиными. А вы чья будете? Как вас зовут? — спрашивал он, усаживая гостью.
«Господи! И знакомится в точности как Румаш», — подумала Оля и, приветливо улыбнувшись, назвала себя.
Симун, осторожно расспросив про Нюру, узнал, что она все еще не вышла замуж, но теперь живет в городе. Оля, сразу проникшаяся к Симуну симпатией, откровенно рассказала ему о себе и Румаше.
— А я было обрадовался за своего друга Тражука, — говорил Симун, провожая Олю к землянке тетки Сабани. — Другой, оказывается, чувашский парень оставил свое сердце в Сухоречке. Помню я Румаша, живой, веселый, озорной был мальчишка. Не печальтесь, Оля. Такую умницу и красавицу он не забудет…
Симун прошел на задний двор, к Тимуку, который утром этого дня приехал.
«Боже, вот как живет бедный Тражук!» — думала Оля, спускаясь вниз по земляным ступенькам.
Темно в землянке, темнее, чем в самой темной бане. Сразу ослепла майра. Пришлось ей постоять у двери. Стали проступать смутные очертания.
Тетка Сабани, увидев молодую майру, застыла, слова не могла произнести. Да и Оля вымолвила только «здравствуйте» и онемела. Сами живут не богато, но такой нищеты, такого убожества отродясь не видывала. У потрясенной девушки клубок подкатился к горлу. А когда на печи послышался слабый протяжный стон, Оля ухватилась за прокопченный столбик у печки и залилась слезами. Сабани разволновалась: «Ай, таможа![17] Что с майрой? Зачем она пришла плакать сюда, к нам?!» Глаза ее свыклись с вечным полумраком, она хорошо видела слезы на щеках Оли.
Успокоившись, Оля вытерла глаза, улыбнулась. И показалось изумленной хозяйке, будто солнечный луч проник в землянку.
Оля помнила отдельные чувашские слова, которым ее научил Румаш, но побоялась, что скажет что-нибудь не так, заговорила по-русски. Слово «письмо» во время войны стало понятно всем. «Тражук… Румаш… Письмо» — эти слова помогли Сабани уловить смысл речи майры.
— Письмо пур, пур, — ответила она обрадованно, — Румаш письмо пур, Хамушла Тражук пашул.
Оля сообразила: письма от Румаша были, но они отосланы в Камышлу, к Тражуку.
Оля решила вернуться дорогой Румаша, вброд через Ольховку. Удивленные чулзирминцы долго смотрели вслед русской девушке, которая, не глядя на вечер, углубилась в лес.
На том берегу сестру встретил Илюша. Он выслушал рассказ Оли.
— Теперь скажу, что мне давно пришло на ум. Наш одноногий почтальон ненадежный. Пьет семь, а то и восемь раз в неделю. Не подносит ли ему Васька, чтоб перехватывать письма? Пойду-ка, вытряхну паршивую душонку из хромого Афоньки.
— Можешь зря обидеть человека, — остановила его Оля. — Сначала дождемся Тражука. Если надо будет, я сама попытаю дядю Афоню.
…Тражук вернулся в село. Загорелый, обветренный и запыленный, не желая попадаться людям на глаза, он проехал задами. Распрягая двуколку, возясь с лошадью, сбруей, он не замечал, что кто-то за ним наблюдает. А если б заметил, пожалуй, не смог бы даже лошадь распрячь.
Уксинэ, случайно оказавшаяся на заднем дворе, хотела сказать свое обычное: «Здравствуй, Тражук мучи!» — и добавить что-нибудь вроде: «Ты почернел, как цыган. Иди окунись в Ольховку, отмойся». Но что-то ее удержало.
Вдруг чем-то напомнил ей бедный парень того, бывшего друга ее брата, Леонида. И впрямь, похож. Только чуть повыше ростом да пошире в плечах… Девушка вдруг смутилась, будто впервые разглядела этого ладного и даже симпатичного парня. Осторожно ступая, она тихо прошла во внутренний двор.
Тимук в течение целого месяца не нашел нужным сообщить Тражуку о возвращении Симуна. Об этом Тимук пробурчал лишь в последний момент, когда Тражук уже забрался на двуколку.
Прежде чем повидаться с Симуном, Тражук решил помыться, поспешил домой. Мать встретила его рассказом о вчерашнем посещении молодой майры. Вот то да! Оля не получает писем от Румаша. Что за черт! Надо бежать в, Сухоречку, утешить Олю.
Тражук засунул в карман все письма друга и поспешил в Сухоречку, тропой Румаша, не подозревая, что она когда-то была и тропою Симуна.
19
Румаш не забыл Олю. Он тоже страдал от разлуки и, оставшись наедине, запевал песню:
Разлука ты, разлука,
Чужая сторона…
Дальше в этой песне были такие глупые слова, что продолжать не хотелось.
В Базарвой Ивановке, когда он вернулся из Чулзирмы после троицы, Румаша ждали большие перемены. Магазин Еликова стоял заколоченный. На окнах еликовского дома тоже красовались крест-накрест прибитые тесины.
Румаш долго стоял перед воротами покинутого дома. Из столбняка его вывел голос еликовского соседа, тоже торгаша, по прозвищу «Грязный Барии».
— Что, Василь Ванч, не ожидал?
— Да как же так! Куда же он? — очнулся Румаш. — Что ему, черту пузатому, не хватало тут?! И как он мог подняться с места со своей десятипудовой тушей!
— Бывает — и верблюд летает, — осклабился Грязный Барин.
Верблюд, оказывается, полетел за молодой верблюдицей, сбежавшей с черкесом.
Грязный Барин тут же предложил парню работу у себя в базарные дни.
— Надумаю — обязательно приду к вам. Пока отдохну недельку, — Румаш подарил купцу дежурную улыбку приказчика.
«Черта лысого приду, — подумал Румаш. — Не хватало, чтоб меня прозвали слугой Грязного Барина».
Вот и свободен Румаш, как вольная птица. Лети в любую сторону. А зачем в любую? Ему нужна свобода, чтоб лететь только в одну сторону — на запад, в Каменку, к Оле. И вообще, каждый летит только в ту сторону, куда его тянет или куда его толкает нужда.
«Нет, человека с птицей не сравнишь. А птица? Так уж вольна ли она в своем полете? Весной летит на север, осенью — на юг, через моря и горы. Клевещут люди на птиц: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда». Знает она и заботы и труд. Строит гнездо, высиживает птенцов, добывает корм прожорливым птенцам…
Корм! Мне тоже надо думать о корме и для коровы, и для себя, и для всей семьи. Никуда не уйдешь от этого, не полетишь на запад.
Эх, скорее вернулся б отец! Пришел же домой дядя Глухан.
От отца пришло письмо из Самары. Ехал он домой, но… Вот это и непонятно Румашу; зачем задержался. Просит сына потерпеть еще немного (а сколько надо ждать, не пишет толком), не уходить от старого хозяина, а будет плохо у Еликова, советует обратиться к куманьку Гурьянову, он-де поможет. Письмо отца с упоминанием о всесильном куманьке пришло вовремя. Сам бы Румаш не подумал о Гурьянове, забыл он о «родстве» своей семьи с семьей знатного человека.
Побыв дома неделю, заготовив сена для коровы, Румаш отправился наниматься к купцу. Рядиться о плате с ним не пришлось. Николай Петрович встретил Румаша приветливо. О деле заговорил сам:
— Будешь жить у меня, а работать в лучшем ивановском мануфактурном магазине Белобородова. Плату тебе положу не деньгами. Деньги теперь тьфу-у! Бумажки. Дешевеют с каждым днем. Буду отпускать тебе каждый месяц пуд муки, два фунта сахару. Столько же соли и три фунта керосину. Ну и деньжат немного — на семечки.
Столько бы сам Румаш не запросил. Благообразный, как Мурзабай, Гурьянов парню понравился.
Гурьянов раньше дружил с Кириллом Морозом, через него познакомился с отцом Румаша и породнился с ним; шорнику была оказана честь быть крестным отцом внука Гурьянова. Отец Румаша с умыслом согласился, чтоб встречаться у кума со своим единомышленником Морозом, не вызывая ничьего подозрения. Теперь не было нужды скрывать политических убеждений, и Гурьянов встал во главе ивановских эсеров.
Да, многое изменилось в Ивановке за три недели! Купцы и купчихи перестали грызть семечки у дверей лавок. Лавочники, собираясь, судачат теперь о делах, далеких от торговли. Их волнуют события в Питере, Оренбурге и на фронтах…
Что там торгаши! Все жители села — мужики и бабы, стар и мал — как будто белены отведали: стали разговорчивы, крикливы, непоседливы.
Даже безответная мачеха Румаша — Лизук, знающая не более десятка русских слов, стала ходить на бабьи сходки. А этот одиннадцатилетний тихоня Тарас! Однажды вернулся домой с разбитым носом, без переднего зуба. Не скулит, чертенок, а сопит и помалкивает. Еле дознался Румаш, что братишка пострадал «за идею», вступился за своего уехавшего в Оренбург учителя Михаила Петровича, которого Семка Золотых обругал слугой антихриста и немецким шпионом.
