Юрий Либединский - Зарево
Сын доктора — студент юридического факультета Кокоша, как его называли и дома и в городе, белокурый и нежно-румяный, похожий на мать, — с вечера исчезал из дому и возвращался только к утреннему чаю, томный и бледный, с синими кругами под глазами. Спал до обеда, а за обедом приводил мать в отчаяние отсутствием аппетита и постоянными требованиями денег. В городском саду, в летнем театре, дебютировала в то время заезжая труппа «Театра миниатюр». Белые полотнища с синими изображениями лиры, развешанные по городу, возглашали синими буквами названия водевилей, фарсов и оперетт: «Не ходи же ты раздетая» или «Мотор любви». Кокоша за обедом, забывшись, иногда вполголоса напевал фривольные куплеты, которые внезапно врывались в многоречивые рассуждения Ольги Владимировны об астральном теле и прочей мистической премудрости.
— Постеснялся бы девушек, если не стыдишься родителей, — сердито говорил доктор.
Люда Гедеминова и ее подруга Оля Замятина, гостившая у Гедеминовых, опускали глаза и тихо посмеивались. Кокоша галантно просил извинения.
Эти мотивчики были крайне прилипчивы, и хотя они совсем не нравились Грише Отрокову, безмолвному участнику гедеминовских трапез, все же и он то и дело ловил себя на том, что тянет один из «обезьяньих куплетцев», как называл их доктор.
У Отроковых в Арабыни не было музыкального инструмента, и Грише, для того чтобы готовить уроки музыки, приходилось посещать дом богатых соседей — скотопромышленников Кяшевых, связанных деловыми отношениями с ветеринаром и предоставлявших его сыну возможность пользоваться инструментом. Но их разбитое, расстроенное пианино никакого сравнения с великолепным роялем Гедеминовых не выдерживало. Люда постоянно держала рояль настроенным. Гедеминовы, принявшие горячее участие в мальчике, сговорились с лучшим учителем музыки в городе — поляком Людвигом Цябровским, любезным и чопорным, в незапамятные времена сосланным в Краснорецк. Цябровский, дававший уроки в купеческих и чиновничьих семьях девицам, — а их учили только потому, что «нельзя же сейчас без музыки», — почувствовав в Грише дарование, привязался к нему и давал уроки бесплатно.
Грише у Гедеминовых жилось как будто не хуже, чем дома, но все же настроение тоски и удушливой скуки, нависшей над городом, непрестанно давило и его.
Ни охнуть, ни вздохнуть.
Как будто ночь на все дыхание простерла,
Сам дьявол сел на грудь…, —
шептал Гриша продекламированные как-то Кокошей и сразу запавшие в сердце стихи.
К тому же Гриша влюбился в Олю Замятину. А она, наверно, ни разу так и не взглянула на него своими продолговатыми глазами. А как хотелось, чтобы посмотрела…
Когда подруги вместе возвращаются из города, издали слышен крепкий шаг Люды, а как ступает Оля, совсем не слышно. Ольга в своем английском костюме рядом с Людой, в ее летних цветастых платьях, кажется особенно тоненькой и строгой. Люда громко смеется и громко говорит, шумно играет на рояле. Оля говорит откашливаясь, и в доме ее не слышно. У Ольги профиль точно кончиком кисти выведен (Грише чаще всего приходилось видеть ее профиль), все в ней в меру, такое, какое быть должно, — все можно бы, кажется, выразить чередованием основных музыкальных тонов, простой и прелестной гаммой. Похоже, что все существо Ольги проникнуто музыкой, но вот беда: к музыке она безразлична. Она любит долгие разговоры и споры и охотнее всего слушает лохматого, с маленькими насмешливыми глазками и густым румянцем ближайшего друга Асада — Петю Колмогорова, а о веселом Коле Карпушеве, приятеле Людмилы, спрашивает насмешливо: «И что ты находишь в этом футболисте?» С Колей она дружески на «ты», и друг друга они называют: Колька, Олька; они выросли вместе, в одной станице. Какое счастье вырасти вместе с Олей, называть ее на «ты» и шутками отвечать на шутки! Но Гриша не читал ни Спенсера, ни Конфуция, как Петя Колмогоров; на футбольное поле, где Коля Карпушев соколом летал, Гриша даже ступить боялся, а о таком отутюженном новеньком костюмчике, в каком щеголял чернобровый, смуглый и вежливый Иончик Гамал, единственный наследник табачной фирмы, Гриша даже и мечтать не смел. Иончик приезжал в собственном, в дышловой запряжке, щегольском экипаже и увозил девушек кататься. Петя вел с ними умные разговоры о книгах, о Государственной думе, он даже со взрослыми мог поддержать разговор. Коля умеет рассмешить. А что Гриша? Он молчалив и до того неловок, что, по выражению Коли, «сам себе на ногу наступает». Хорошо бы пойти в городской сад и хоть издали посмотреть на Олю, но идти в поношенном костюме стыдно. Будни, нужда, тоска…
Пожалуй, никому, даже родному отцу, не был так нужен в это время Асад, как Грише. Асад первый оценил беспорядочные импровизации Гриши. Асад не давал Грише погружаться в состояние мечтательной и грустной лени, к которой тот был склонен. Асад побуждал Гришу учиться и стал помогать ему. И порою Гриша ловил себя на том, что шепчет: «Асад, Асад…» — и, краснея, оглядывался.
2Дом Гедеминовых стоял на окраине города, над обрывом. Большой сад круто спускался по обрыву к глухо рокочущей речке. Среди природного леса — широколиственных кленов, красноствольных буков и зеленоствольных грабов — шли дорожки, проложенные одна над другой, переходить с дорожки на дорожку можно было по каменным лесенкам. Чем ниже, тем пышнее и гуще становился сад, аллеи превращались в тропинки, орешник бил по лицу, рокот воды слышался все звонче, начинались ивовые и ольховые заросли, и кое-где над самой речкой, порожистой и стремительной, совсем нельзя было пройти. А наверху, со стороны города, росли старые каштаны и пирамидальные тополя. Здесь почва была песчаная и подвижная. Когда доктор Гедеминов лет двадцать назад вступил во владение усадьбой (она неожиданно досталась его жене по наследству), он, опасаясь оползней, насадил здесь кустарники с цепкими, скрепляющими почву корнями: весело краснели издали узколистые прутья шелюги, серебристо блестела в ветреные дни оборотной стороной своей листвы облепиха. Евгений Львович Гедеминов утверждал, что оранжевые ягодки облепихи вполне заменяют плоды ананаса, на них он даже настаивал водку. Здесь же рос и кавказский темирагач, его древесина настолько тверда, что не всякому ножу поддается, она незаменима и для черенков, и для ножен кинжала, для кнутовищ и тростей.
Одурев от гамм и ганонов, Гриша по вечерам приходил сюда, в эту верхнюю часть сада. Здесь было сухо, пахло душистыми травами, можжевельником, мятой… Во всяком саду бывают такие уголки, где сверху замечаешь приближение осени. Так и в саду Гедеминовых: внизу еще все было полно летней, зеленой силы, листва глянцевито и сочно темнела, а здесь, в песчаном, засушливом уголке, появились первые пожелтевшие листья, трава увядала и сохла и с улицы грустно пахло пылью. Щуря глаза на солнце, которое медленно катилось вниз, Гриша прислушивался к струнному оркестру, игравшему в городском саду. Инструменты низких и глухих тонов здесь совсем были не слышны, только одни скрипки перекликались с флейтами. Что играют, Гриша никак не мог разобрать. Но в этой грустной перекличке было что-то отвечавшее его настроению. Он получил письмо от отца из Арабыни, отец упрекал его за молчание. А о чем писать? Что он живет и питается бесплатно? Что ему дают бесплатно уроки музыки? Что у него протерлись брюки, стыдно просить их заштопать, а сам он не умеет, и приходится невылазно сидеть дома? Бедность, будни, тоскливое предчувствие, что впереди в жизни предстоит все то же и лучше не будет…
После того как отцу не удалась спекуляция с месторождениями серы (Гриша так и называл это про себя обидным для отца словом — спекуляция), он чувствовал к отцу жалость, граничащую с презрением. Всю жизнь отец, сколько помнил Гриша, воевал против окружающего «арабынского свинства» и вдруг сдал, пошел на поклон к такой крупной свинье, как Гинцбург, сам пытается жить свинскими законами. Правда, у отца ничего не получилось, но самая попытка от этого не становится менее омерзительной, хоть и жалко его, жалко до тоски! И никак эту тоску не стряхнешь, она окутала все кругом. Солнце садится, а эти далекие скрипочки и флейты, словно заблудившись, перекликаются в тревоге. Деревья стоят — не шелохнутся, небо неярко желтеет, земля, проглотив солнце, темнеет быстро-быстро… Не отводя глаз от желтой полоски, оставшейся после солнца, Гриша словно ждет от нее чего-то.
Вдруг, сразу четко обозначившись на этой еще яркой желтизне неба, на гребне откоса показались две темные фигуры. С изумлением и каким-то испугом Гриша признал в одной из этих фигур Науруза, хотя тот был не в черкеске, а в русской рубашке. Но Гриша признал бы его в любом одеянии. Рядом с крепким и рослым Наурузом шел Асад. Да, это был он, хотя движения его как-то странно неуверенны.
