Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия
Протяжная песня понеслась над луговиной и замерла в береговых камышах.
Косари подъехали к старому шалашу, когда солнце было уже высоко. Ераска стал выпрягать лошадь, Лупан пошел смотреть старые отметины. Устинья вымела из шалаша прошлогоднюю траву и стала готовить обед. Свекор вернулся хмурый: часть покоса, который примыкал к реке, выкосили работники Силы Ведерникова.
«Мало ему своего, так на чужой позарился», — подумал Лупан про богатого станичника и, усевшись недалеко от шалаша, стал отбивать литовки.
Первый прокос прошел Лупан. За ним махал литовкой Ераска. Следом шла Устинья. На пятом заходе старый казак устал. Уморился и слабосильный Ераска. Одна лишь Устинья не чувствовала усталости и нажимала на тщедушного балалаечника.
— Наддай, Герасим, а то пятки срежу! — кричала она задорно. Он пугливо озирался на жвыкающую за спиной литовку.
Поужинав, Ераска взял свою «усладу» и подвинулся к огню. Устинья, собрав посуду, подбросила хворосту и, глядя, как тают, взлетая, искры костра, задумалась.
Лупан, свернув по-казахски ноги, чинил при свете костра шлею.
— Ты лучше сыграй опять нашу, казачью, чем разводить трень-брень, — сказал он.
— Можно, — согласился музыкант. — Я, Лупан Моисеевич, не только казачьи, но и татарские и хохлацкие песни знаю, — похвалился он. — Какую тебе?
— Давай про «Разлив», — кивнул головой старик.
Заскорузлые пальцы Ераски забегали по тонкому грифу балалайки. Перебирая струны, он протяжно затянул:
Разливается весенняя вода,
Затопила все зеленые луга…
Оставался один маленький лужок.
Собирались все казаки во кружок.
Вы здоровы ли, братцы казачины,
Товарищи мои…
В черном небе мерцали звезды. Песня умолкла. Косари стали укладываться на отдых.
ГЛАВА 24
Никита Фирсов полностью завладел мясным рынком Зауральска.
На фасаде большого двухэтажного дома красовалась вывеска: «Торговый дом — Фирсов, сыновья и К°». В числе компаньонов был Бекмурза Яманбаев, хозяин лучших пастбищ Тургайской степи. Тысячные гурты скота шли к железнодорожным станциям и отправлялись в Москву, Петроград и на фронт. Прибрав к рукам заимки и леса Дарьи Видинеевой, Никита подумывал захватить целиком и мощный мясопромышленный комбинат датчан.
Мартин-Иоган Тегерсен сделал официальное предложение Агнии. Никита Захарович для вида поломался, но в душе был рад предложению богатого датчанина.
Видя расположение дочери к «козлу Мартынке», как он мысленно называл своего будущего зятя, Никита Захарович потирал руки. «А Брюля и так спихнем», — думал он.
Сергей к замужеству сестры отнесся равнодушно. За последнее время он стал частенько выпивать, колотил Дарью.
Василиса Терентьевна горевала о судьбе дочери. До свадьбы она нет-нет, да и спросит:
— Ну зачем он тебе? Штейер-то лучше…
— Ну, — отмахнулась беспечно Агния. — Со Штейером — фи! Мартин Иванович обещал после войны съездить со мной за границу. Посмотрю Париж, послушаю оперу, а потом на воды в Карлсбад. А что интересного в нашем городишке?
Мать вздыхала и молилась, но успокоения не находила.
«Уж лучше бы жить с Никитой в бедности, чем в теперешнем богатстве, — размышляла она. — Бывало, выпьет он тогда, придет такой ласковый да добрый. А сейчас — настоящий стратилат. Правда говорится, что через золото слезы льются. Вот и Сереженька стал неладно жить. Одна надежда на Андрюшеньку… Вернется со службы, уйду к нему…»
…Однажды, возвращаясь из Тургайской степи через станицу Зверинскую, Сергей заметил впереди идущую женщину. Босая, подоткнув слегка подол, она несла в одной руке туес, во второй узелок.
Поравнявшись с ней, Сергей изменился в лице. Ткнул поспешно в спину кучера:
— Жди у озера, — и выпрыгнул из тарантаса. — Устинька!
От неожиданности та выронила туес из рук, молоко ручьем хлынуло в колею.
— Сергей Никитович! — Устинья, часто дыша, в смущении поправила подол домотканой юбки.
Молодой Фирсов сделал попытку обнять ее, но Устинья сильным движением оттолкнула его:
— У меня муж на войне, Сергей Никитович, — побледнев, произнесла она гордо.
— Да неуж ты все забыла? Устинька! Знаю, я виноват, — произнес он горестно. Помолчав, сказал глухо: — Может, мне белый свет не мил, может, тоскую по тебе, а ты встретила меня, как недруга…
У Устиньи перехватило дыхание. Собрав волю, она твердо сказала:
— Видно, богатство было дороже тебе слез моих девичьих. Теперь пеняй на себя, поезжай к своей Дарьюшке, заласканной старым муженьком.
— Устинька, пожалела бы меня, чем говорить такие слова! — крикнул он надрывно.
— А ты меня жалел, когда целовал постылую? Уйди с дороги, не мучь! — вырвалось у ней. Схватив пустой туес, Устинья быстро зашагала к покосу.
Сергей кинулся за ней, свалил с налету в густой ковыль и прижал к земле.
Устинья вывернулась. Сильный удар в лицо оглушил Фирсова. Женщина бросилась бежать. Шатаясь, Сергей поднялся с травы и, пнув туес, не оглядываясь, побрел к дороге.
Лупан отложил молоток, которым отбивал литовки, покосился на молодуху.
— Что за тобой черти гнались, что ли, запыхалась? — спросил он подозрительно.
— Торопилась, тятенька, поспеть к обеду, — подавая узелок с хлебом, сказала Устинья. — Так торопилась, что и молоко забыла взять.
— Ну и память у тебя, девка, — покачал головой Лупан и занялся своим делом. — Крупы принесла?
— В мешочке с хлебом лежит, — ответила Устинья. Войдя в шалаш, обхватила руками горевшие щеки, долго стояла не шевелясь.
Сгустились тучи. За Тоболом погромыхивало.
Щурясь от солнца, Лупан поглядел на небо и стал торопить косарей, которые шли последний прокос.
— Бросайте, быть грозе, — сказал он тревожно.
Ераска, задрав бороденку, долго шарил по небу единственным глазом. Устинья была рада передышке. После обеда она косила вяло, чувствуя во всем теле расслабленность. Машинально махала литовкой, видя перед собой побледневшее лицо Сергея, его злобный оскал зубов. Устало зашагала она за Ераской. Внезапный порыв ветра подтолкнул ее вперед. Из-за реки, крутясь, неслись клочки сена, береговой песок, промелькнули, как листы бумаги, тревожно кричавшие чайки. Степь нахмурилась, покрылась серой, холодной пеленой. Новый порыв ветра чуть не сшиб Устинью с ног. Над Тоболом, озарив на миг трепетным светом камыши, полыхнула молния. Затем раздался сухой треск, и воздух наполнился грохочущим гулом. Запнувшись за испуганного Ераску, который полз на четвереньках, Устинья вбежала в шалаш.
Блеск молний, грохот грома заставил ее ухватиться за перекладину. Тяжелое гнетущее чувство одиночества охватило женщину. Весь измокший, в шалаш влез Ераска и забился в угол.
Гроза прошла быстро, снова выглянуло солнце. Устинья долго смотрела на залитую солнцем степь. Изумрудами сверкали на траве дождевые капли. В свежем воздухе слышалась трель жаворонка, и где-то у Тобола, точно радуясь солнечной тишине, затянул свою несложную песню чибис.
Перед глазами Устиньи лежали покосы, река. Как бы отдыхая после грозы, все дышало мирным покоем. На душе Устиньи стало легко и отрадно, как у человека, перенесшего тяжелую душевную боль.
ГЛАВА 25
Тегерсен, оторвавшись от бумаг, с наслаждением вытянул под столом длинные ноги и закурил.
В дверь постучали. В кабинет вошла молодая, скромно одетая женщина и спросила:
— Я слышала, вам требуется секретарь?
— Да, ви предлагайт свои услуг? Карашо, документ?
Просительница подала паспорт.
— Ви Марамыш? О! Мой супруг тоже Марамыш.
— С Агнией Никитичной я немного знакома, — сказала Дробышева.
— Карашо, карашо. Ми создавайт вам лючий условий, — Тегерсен вышел из-за стола. — Завтра занимайт вот эта приемная комнайт…
— Я прошу, дать мне возможность съездить на несколько дней в Марамыш, — попросила Дробышева.
— Карашо, карашо, — торопливо согласился Тегерсен.
Когда посетительница ушла, он сложил губы сердечком, поднес к ним пальцы и прищелкнул языком. Затем, сделав руку кренделем, представил, как обнимет новую секретаршу за талию, и, склонив голову набок, закатил в блаженстве глаза. За этим занятием его застала Агния.
— Мартин, — стягивая на ходу белую лайковую перчатку, заговорила она торопливо, — я еду на смолинские дачи. Вернусь поздно, — и, подставив розовую щечку для поцелуя, капризно притопнула ножкой. — Да целуй же быстрее. — Тегерсен осторожно приложился губами.
— До свидания! — помахал он рукой.
Через вымощенный булыжником двор Агния вышла на улицу, опустила на лицо густую вуаль, подошла к поджидавшему ее офицеру.
— Мой дуралей пока ничего не подозревает, — улыбнулась она своему кавалеру и зашагала с ним к стоящему на углу извозчику.
