Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия
Зимние бураны заметали снегом рабочую окраину. Весной окраина превратилась в сплошное болото. Из луж торчали разбитые ведра, старые башмаки и разная рвань, отравляющая воздух нестерпимым зловонием.
Нина с Василием подошли к проходной будке завода и предъявили пропуск.
В захламленном жестью и чугунным ломом заводском дворе работали женщины и дети.
Низкие, черные от времени и дыма заводские корпуса, из разбитых окон которых высовывались грязные тряпки.
Василий ушел разыскивать знакомого кожевника, а Нина подошла к группе женщин, работавших на сортировке лома. Двое из них, девушка-подросток и беременная женщина, силились поднять тяжелую тавровую балку, но каждый раз балка с грохотом падала на кучу лома.
Беременная, высокая женщина, с синими прожилками на бледном лице, сложив руки на животе, укоризненно сказала помощнице:
— Ты, Даша, враз бери, а то нам не поднять, — и, увидев подходившую Нину, с жаром заговорила: — Женское ли дело такую тяжесть поднимать? — показала она рукой на балку. — Мне не под силу, а Дашутке и вовсе. Какая она помощница? Работаем с шести утра до шести вечера, а что получаем? Восемнадцать копеек в день. А не угодил чем мастеру — штраф. Маята одна. Поднимай, Дашутка, — скомандовала она.
Дробышева положила руку на плечо работницы:
— Надо отстаивать свои права.
— Мой муж заговорил как-то зимой о правах — до сих пор без работы ходит. Вот они, права-то. Поднимай! — сердито крикнула женщина помощнице.
— Погоди, погоди, — мягко заговорила Нина. — В одиночку мы прав не добьемся. Нужна организация. Только в ней сила, — и, повернувшись к Василию, спросила: — Ну, как?
— Самого хозяина как раз нет, старшего мастера вызвали в промышленный комитет, сейчас начнем.
Из цехов группами и в одиночку стали выходить во двор рабочие.
Поднявшись на кучу лома, Нина окинула взглядом толпу и четко сказала:
— Товарищи! Наше собрание будет коротким. Война легла тяжелой ношей на плечи рабочих и крестьян. Такая война нам не нужна. Партия большевиков — единственная партия рабочего класса — не на словах, а на деле проявляет заботу о трудовом народе. Меньшевики, лакеи буржуазии, выдвигают идею создания «рабочих групп» при военно-промышленных комитетах. Кому это выгодно? Кому выгодно выматывать последние силы из рабочих? Только капиталистам. Посмотрите на эту женщину, на эту девочку, которые не в силах поднять тяжелую балку, — рука Нины протянулась в сторону работниц, — но от них требуют: поднимай, надрывайся и работай на проклятых капиталистов. — Нина задыхалась от гнева. — Они хотят, чтобы мы были их рабами. Не бывать этому! Рабочий видит несправедливость, и он скажет сегодня: «Долой меньшевистскую выдумку — «рабочие группы» при буржуазии! Долой войну, которая приносит слезы и страдания женам и матерям, уносит в могилы тысячи рабочих и крестьян! Война нужна капиталистам для захвата чужих земель, для наживы, для кабалы и порабощения трудящихся».
Толпа всколыхнулась.
— Долой хозяйских холуев!
— К чертям!
— И так измотались!
— Никаких «рабочих групп»!
— Да здравствует революция! — прозвенел в задних рядах чей-то молодой голос.
— Большевики стоят за свержение царского правительства, за восьмичасовой рабочий день, за пролетарскую революцию! — закончила Нина пылко. Увидев паренька, бегущего от проходной будки, сказала: — Теперь, товарищи, спокойно расходитесь по местам.
Двор опустел. Нина с Василием, идя к выходу, встретились со старшим мастером, высоким угрюмым мужчиной.
— Вам что здесь угодно? — спросил тот, подозрительно оглядывая Нину.
— Я из городской управы, — ответила та, не останавливаясь.
На улице Нина и Василий поспешно разошлись в разные стороны.
ГЛАВА 23
Не сбылось пророчество Епихи: Устинья не дождалась Осипа. Слишком тяжела была измена Сергея. Устинья махнула на себя рукой и вышла замуж за Истомина:
«Хоть девочку его, сироту, подниму. Станет она меня «мамой» звать, вот и утеха…» — думала девушка.
Истомин состоял в запасе второй очереди. Жил небогато, характером был смирный. Молодой жене всячески угождал. Не чаяли души в новой снохе и старики Истомины. Семья была дружная, и Устинья понемногу стала забывать девичью боль. Пятистенный домик мужа стоял на крутояре, внизу протекал спокойный Тобол. За рекой, по опушке бора, вилась дорога в Марамыш. За бором — бахчи, казачьи пашни и покосы. Вверх по Тоболу шли станицы до самого Троицка. Места были привольные, непаханные. На далеких озерах гнездились птицы, ружьем не пуганные.
Тоскливо было сначала Устинье в степном краю. Летом, когда дули горячие ветры из Казахстана, все замирало в станице. Лишь время от времени, обжигая босые ноги о песок, пройдет с ведрами молодая казачка. Прячутся куры под прохладу навесов, под телеги и сенки. Промчится по улице, задрав хвост, ошалелый от жары теленок. И опять тишина.
Евграф уехал в соседнюю станицу Уйскую. Старики спят в прохладных сенях. Устинья, прячась от яркого солнца, сидя в углу комнаты, обметывает петли на новой рубахе мужа. Но вот, приподняв скатерть на столе, достала письмо и стала по складам читать.
«Здравствуйте, дорогая сестрица Устинья Елизаровна. Пишу вам из далекой Финляндии. В крае здешнем много леса и озер. Живем в казармах, на ученье не жалуемся. Гоняют нас с раннего утра до поздней ночи. Унтер попал хороший. Взводный у нас прапорщик Петр Воскобойников, землячок — сын марамышского пристава, настоящая заноза.
Дорогая сестрица, Устинья Елизаровна, не забывай тятеньку с маменькой. Со здоровьем у них стало плохо. Пригоны разваливаются. Кабы не Григорий Иванович, пришлось бы коровам мерзнуть на стуже. Он помог пригоны починить, пособил вывезти корм с лугов. Пишет он мне частенько и от родителей, и от себя. Съездила бы ты, Устинья Елизаровна, попроведала стариков.
С любовью шлю низкий поклон твоему супругу Евграфу Лупановичу. Еще кланяюсь твоему свекру Лупану Моисеевичу с супругой. Еще велел передать тебе привет Федот Поликарпович. Служит он в Балтийском флоте и плавает недалеко от нас.
Посылаю тебе карточку, снялся с Осипом.
Остаюсь жив-здоров, твой братец Епифан Елизарович Батурин».
Вот он, братец, Епиха. Не узнать. Бравый, красивый. Солдатская фуражка — набекрень. Глядит сурово. Руки по швам. Голову держит прямо. На погонах лычка ефрейтора. Рядом — хмурый Осип. «Эх, Оська, Оська, разошлись, видно, наши пути-дороженьки и не сойдутся. Сердце не приневолишь!»
Вспомнила Устинья Сергея, сурово свела брови: «Обернулся сокол коршуном, ранил душу девичью, променял любовь на золото. А я-то верила! — молодая женщина поникла головой: — Оберег меня человек… Григорий Иванович…» — вздохнув, Устинья положила карточку в конверт.
Евграф приехал около полуночи. Устинья зажгла лампу, поставила на стол кринку молока, стаканы и хлеб. Муж к еде не притронулся.
— Собирай завтра с утра на царскую службу. Приказ от наказного атамана есть, — сказал он.
Дня через три Евграф Истомин, простившись с семьей, выехал в Троицк.
А еще дня через два, уложив на телегу литовки, грабли, вилы и захватив с собой пришлого бобыля — кривого Ераску, Устинья со свекром выехали на покос.
Кривой Ераска, несмотря на горькую нужду, был неунывающий мужичонка, с реденькой мочальною бородкой, небольшого роста, балагур. Все его имущество состояло из ветхой избушки, старого заплатанного армяка, больших бахил и заклеенной во многих местах варом самодельной балалайки. Лупан всю дорогу косился на завернутую в старый мешок Ераскину «усладу», которая лежала вместе с граблями, но поденщику ничего не сказал.
Над степью поднималось солнце. Пахло полынкой, медоносами и тем особенно густым запахом разнотравья, который бывает только в степях Южного Зауралья. Пели жаворонки. Недалеко от дороги, поднявшись из густой травы, тяжело размахивая крыльями, пролетела дрофа.
Лупан завертелся на телеге, разыскивая ружье. Пока он его доставал из-под Ераскиной «услады», птица скрылась за кустами тальника.
Старый казак с досады ругнул поденщика:
— Чем балалайкой трясти, лучше бы дробовик завел, гляди, какого дудака упустили. Обед был бы.
Беззаботный Ераска ухмыльнулся.
— Ну, какая беда. Был дудак, да улетел, — размотав мешок с «усладой», он подвинтил колки и ударил по струнам:
Поп попадью ругал за кутью… —
запел он скороговоркой.
Устинья улыбнулась.
— Ну, лешак тя возьми, мастер ты играть, — повернулся к нему Лупан.
— А я и ваши казачьи песни знаю.
Настроив балалайку, Ераска прокашлялся.
…Уж ты доль, моя долинушка,
Ты раздольице, поля широкие,
Ничего ты, долинка, не спородила,
Спородила, долинка, высокий дуб…
Протяжная песня понеслась над луговиной и замерла в береговых камышах.
