Алла Драбкина - ...и чуть впереди
Маша не знает, куда бежать, что предпринять. Танцы, сутолока. Кажется, что кроме нее никто не слышал этого крика. Но Виктор Михалыч подбегает, хватает Женьку на руки.
— Скорее в беседку, там светло…
Стоило только Виктору Михалычу вынести Женьку из клуба, как тот начал брыкаться.
— Уйдите, — вопил он, — пустите меня! Мария Игоревна, пусть уйдут!
— Иди, Витя… Идите, Виктор Михалыч, мы сами разберемся, — сказала Маша.
Виктор Михалыч медленно попятился к клубу.
— Ну что случилось, ну что стряслось, ну…
Женька отнял руки от лица.
— Я цел, не бойтесь, — сказал он и отвернулся.
— Ну в чем тогда дело, не мучай ты меня?! — взмолилась Маша.
— Это вы меня мучаете! — истерически крикнул Женька. — Зачем вы танцуете с ним? Зачем? Я вырасту, вот увидите. Папа сказал, что курево не подействует. Я тоже буду высоким, как папа!
— Какое курево? Да про что ты!
— Вы думаете, я некрасивый… Я буду красивым, вот увидите! Не танцуйте с ним!
— Почему? — с упавшим сердцем спросила Маша.
— Потому что я люблю вас, — все так же не поворачиваясь к ней лицом, глухо ответил Женька.
— Хорошо, я не буду танцевать с ним, — сказала Маша.
— Правда? — О, как засияли у него глаза!
— Да.
— Можно, я пойду в палату?
— Зачем?
— Мне надо подумать.
— Конечно, иди.
Ну вот, Мария Игоревна, вам и объяснились в любви. Первый раз в жизни. Так ли вы это себе представляли?
Маша вошла в беседку, села на скамейку и заплакала навзрыд. Она плакала оттого, что поняла вдруг, насколько Женькино объяснение серьезнее того, что сказал ей Виктор Михалыч, насколько ближе и дороже ей этот маленький одинокий человек, и насколько все невозможно, насколько бессильна она ему помочь.
— Машенька, что с вами? Что это вы тут прячетесь от такого успеха? Ого, и слезы? — в дверях беседки стояла Нора Семеновна.
— Он объяснился мне в любви… — прорыдала Маша.
— Виктор Михалыч? Так этого и следовало ожидать.
— Он тоже, но я не про него… Лобанов!
— Бывает, — сквозь смех сказала Нора Семеновна. И сняла этим смехом — всю Машину тревогу. Маша даже плакать перестала, только икота теперь напала на нее.
— Это когда он закричал в зале, что ли?
— Да. Я думала, ему в глаз из рогатки попали.
— Что же вы ему ответили?
— Что я не буду больше танцевать с Витей… С Виктором Михалычем.
— Ишь ты, какой требовательный. Домострой.
— Ну что тут сме… ой!… что тут смешного? — сказала Маша, продолжая икать.
— А что тут трагичного? Было бы гораздо трагичнее, если бы никто из них в вас не влюбился. А Лобанов… Ого… Это тот еще фрукт. Это просто очаровательный паж.
— Вы считаете, что в этом нет ничего ужасного?
— Конечно, нет.
— Тогда идемте танцевать.
— А Виктор Михалыч как же? Нарушите клятву?
— Перебьется.
В клубе танцевали летку-енку, последний танец. Кончен бал, гасите свечи…
И все-таки нашелся человек, который считал, что произошло нечто ужасное. С этого Нина Ивановна и начала педсовет.
— Товарищи, в нашем лагере произошло чепе. Одна из наших вожатых совершила тяжкий проступок…
— А может, средней тяжести? — привычно пошутила Нора Семеновна.
— Мне не до шуток… Я была свидетелем ужасного, понимаете, ужасного разговора между Марией Игоревной и Евгением Лобановым, пионером третьего отряда. Он, извините, объяснился ей в любви. Прямо так и сказал.
— А она тут же согласилась стать его женой? — встрял Виктор Михалыч.
— А вы помолчите, если сам с ней… крутите…
— Так с кем же она крутит: с Виктором Михалычем или с Лобановым? — очень серьезно спросила Нора Семеновна.
— Когда… женщина аморальна… — (Какая шикарная пауза перед словом «женщина»!), — даже у Макаренко об этом есть… Помните историю с рождением ребенка!..
Поднялась Нора Семеновна и очень жестоко и четко сказала:
— Я тоже читала Макаренко. И знаете, как он относился к таким, как вы, Нина Ивановна?
— Что вы имеете в виду?
— Он писал, что даже завидует таким людям. Их, как он выражался, «лучезарной удаче». Тому, что такого типа, как прежний заведующий Куряжской колонии, отпустили с миром и никто ему вслед даже камнем не бросил. Вот и я завидую: как это вам, с вашим отношением к людям, удалось до сих пор остаться безнаказанной, как это вы умудрились?
— Нора Семеновна, я не хотела говорить о вас, но чувствую, что придется.
— Боюсь, что говорить буду я. В этом лагере буду работать либо я, либо вы.
— Не грозите вашими связями! Не покрывайте разнузданных девчонок, вы же взрослый человек.
— Ну что ж! Я не буду больше покрывать разнузданных девчонок. Например, вашу дочь, которая после отбоя в темной беседке распивала с двумя мальчишками водку. Хотите свидетелей?
Нина Ивановна медленно бледнела. Маша даже испугалась, что она потеряет сознание. Но сейчас ей не было жалко начальницу. Она понимала, что в этой схватке нужна твердость. Четкая, настоящая твердость.
— Но почему я ничего не знала? — пролепетала Нина Ивановна.
— Потому что Мария Игоревна вас пожалела, да и я тоже…
— А как она на танцах с Головановым танцует? — вставил музрук. — Я не ханжа, товарищи, но на это стыдно смотреть… Все-таки это пионерский лагерь… Я думал, вы сами видите…
— Это что, обсуждение моей дочери? — начальница пыталась взять обычный тон.
— Да, — сказала Нора Семеновна. — Хотя — нет: это скорее обсуждение ее матери. Потому что если педагог не может воспитать собственного ребенка, то как можно ему доверить других?
— Ну, это легко говорить тем, кто сдал своих детей на попечение государства! — сказала Нина Ивановна.
Все мужчины: Виктор Михалыч, физрук, музрук и художник — вскочили, как по команде.
— Прекратите эту кухню! — выкрикнул флегматичный обычно художник. Маша, кажется, впервые за месяц слышала его голос.
— Я бы вас ударил, — сказал Виктор Михалыч, — если бы вы были мужчиной.
— Подождите, товарищи, — начальницу уже нельзя было остановить. Она, наверное, и вправду вообразила, что находится на кухне. Видно, отказали разом все тормоза. — Из-за чего весь сыр-бор? Из-за какой-то девчонки, которая всю смену выматывала мне нервы? Нора Семеновна, ведь мы с вами раньше не ссорились? Семен Петрович? Иван Иваныч?
— Мне стыдно, — оборвала ее Нора Семеновна, — мне стыдно, что я с вами раньше не ссорилась. К сожалению, я не в первый раз сталкиваюсь с такими, как вы. А вот Машенька — в первый раз. И я не хочу, понимаете, не хочу, чтобы она тоже привыкла.
— Коротко и ясно, — пробасил музрук, — ставим на голосование: кто за то, чтобы… Ну как это?.. В общем сообщить наше мнение… То есть — в смысле просить снять с поста начальника лагеря…
Руки подняли все. Даже старшая вожатая. Видно, в ее черепе тоже что-то медленно, но верно варилось. А может, боялась остаться в одиночестве?
Бедная Нина Ивановна, знала бы она, какую кашу заварила себе на голову! К сожалению, тут же уехать она не могла, нужно было сдавать лагерь после второй смены и вывозить ребят.
Глава 8
Дмитрий Степанович Лобанов
Лобанов решил поехать за Женькой прямо в лагерь, потому что день был выходной, и он надеялся, что возьмет Женьку из лагеря пораньше и они вдвоем пошатаются по лесу. Опять та же линейка в виде каре, только ребята теперь нарядные, в белых рубашечках с красными пятнами галстуков, да из родителей не он один приехал. Вон Надя Сучкова, Юра Шорохов, санитарка Зина Купчинкина. Сбились в кучку, смотрели на своих детей, радовались их нарядности.
Но Лобанову показалось, что с того приезда изменилось еще что-то. Кажется, на трибуне был кто-то другой. Кто-то другой командовал. Начальница, что ли, другая? Присмотрелся — вроде та же самая, вместе с тем не та… Впрочем, у него всегда была плохая память на лица.
А вот вожатая в Женькином отряде, так это уж точно, была другая.
— Что, у наших сменили вожатую? — спросил он у Нади Сучковой.
— Так еще с начала второй смены эта работает… Мария Игоревна. Моя Верка от нее без ума.
Награждали всех подряд. Сначала пионеров, потом награждали воспитателей, вожатых, работников столовой. Только их вожатую не награждали. Уже прочитан почти весь список, а до нее очередь не дошла.
— Да что же это такое, это безобразие, — сказала Зина Купчинкина, — Давайте хоть мы сами скинемся на подарок… Такая девочка…
— Она не возьмет, — ответил Юра Шорохов.
На третий отряд было страшно смотреть. Ребята стояли хмурые, потускневшие. И когда начальница произнесла, наконец: «Мария Игоревна Ярошенко», — третий отряд вдруг разразился таким диким воплем, таким торжественным криком, что остальные не удержались, тоже закричали (ребят не надо уговаривать поорать). Родители тоже закричали и зааплодировали.
