Алла Драбкина - ...и чуть впереди
На Машу он не обращал никакого внимания и советов не просил. «Лучше вас знаю», — было написано у него на лице. Но Маше это было не так уж важно. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы молчало. Она не возразила даже тогда, когда Женька сказал, что у нее абсолютно нет вкуса и костюм для нее он сделает сам.
Достали даже гитару: ее прислал отец Витьки Шорохова, и Витька ходил по лагерю и пел с цыганским надрывом:
Каким меня ты ядом опоила,
Каким меня огнем воспламенила…
Витька показывал всем, как цыгане пляшут, потому что было решено выйти на марш-парад, танцуя «цыганочку». Азарт у ребят был необыкновенный. Даже Виктор Михалыч забросил футбол и с упоением раскрашивал бороду из мочалки. Для репетиций пляски уходили далеко в лес, чтобы не подглядели другие отряды.
А Маша смотрела на всю эту веселую кутерьму и думала о том, как отгремит карнавал, кончится смена, и ветер будет носить по лагерю обрывки цветной бумаги. По пустому лагерю. Потом всё подметут и привезут третью смену. Остаться на третью смену Маша не могла: отца положили в больницу, и мама писала умоляющие письма. Да и к экзаменам надо готовиться, зря она надеялась, что это можно будет делать в лагере. Тут так за день набегаешься, что только до постели доползти. Маму жалко. Ей там тяжело. Маша вдруг подумала, что зря она злилась на родителей, пыталась им что-то доказать. Думала, что они ее балуют. Да если б половину из этих детей баловали так же, как ее! Ту половину, которую, наоборот, слишком редко балуют. Купить мальчишке фотоаппарат, часы и все, что он пожелает, — это даже не баловство, это гораздо хуже: «На, бери что хочешь, только отвяжись от меня». А у Маши дома ведь всё иначе:
— Как дела, Машенька?
— Сбежали с физики.
— И ты?
— И я.
— Но ты, надеюсь, не будешь потом говорить, что у тебя голова болела?
Или:
— Как, Маша, ты еще не прочла «Калевалу»? Завтра принесу из библиотеки.
Или:
— Маша, вот вам с Надей билеты на «Мещан».
А часов у Маши не было и сейчас, и сапог за семьдесят рублей — тоже. Но ей даже в голову не приходило попросить об этом родителей. Не миллионеры. А насчет «теплых штанов» и прочей «мелочной опеки», так ведь теперь Маша и сама знает, каково это — бояться за детей. За «чужих» детей. У одного нога заболела, другой порезался, третьего вытошнило. Лагерный врач говорит Маше, что она самая беспокойная из всех вожатых. Ну, это она, пожалуй, просто колет.
А ребята пляшут себе, знай пляшут. Никаких забот. Так, плясом, и возвращаются в лагерь.
…Иногда навстречу Маше попадается эта женщина. Пожилая уже, седая. С прозрачными голубыми глазами. Часто пишут в романах: «голубые глаза», — а Маша вот впервые в жизни видит настоящие голубые глаза. Они теплые и ласковые, как весеннее небо. Женщина неспешно идет в каких-то нелепых шароварах и в кедах (вот уж не по возрасту!), а за ней гуськом, взяв впереди стоящего за край трусишек или платьица, ползут детишки и что-нибудь поют хором.
Женщина всегда задерживает на Маше взгляд своих детских глаз, и эти глаза полны такого дружелюбия и теплоты, что Маша уверена — эта женщина встречается ей не просто так, это к добру. И улыбается женщине до ушей, ничуть не стыдясь своей улыбки.
Вот почему, увидев эту женщину среди приглашенных на карнавал гостей из других лагерей, Маша уверена, что этот день будет счастливым.
Объявлен марш-парад. Вот идут они, отряд за отрядом. Кто в чем. И мушкетеры, и принцессы, и короли с королевами, и просто не разбери кто в огромных сомбреро. Маша понимает, что ее отряд, наверное, будет выглядеть очень уж убого — подумаешь, все цыгане. Делов-то! Но раз ребята так хотели… И потом… очень уж нравится Маше ее собственный костюм, никогда у нее не было такого прекрасного платья. Ничего, что половина его из гофрированной бумаги (Женька подшил к подолу ее собственного платья волан из бумаги, чтоб юбка была до полу), но зато какие цвета! И в талии ушил, даже сантиметром Машу обмерил.
Странный какой-то мальчишка. А может быть — потому, что он будущий художник? Да он и сейчас уже художник, что там говорить! Очень жалко терять этого Женьку, так и не разгадала, не растопила…
— Третий отряд! Ваш выход!
Бряцнула гитара, затопали босые ноги (все цыгане босиком, как и Маша), неожиданно громко и страстно грянул хор:
Ты цыган, и я цыган,
Оба мы цыгане,
Ты воруешь лошадей,
А я ворую сани…
Эх, раз, еще раз…
Конечно, были заготовлены другие слова, но, видно, Шорохов с испугу все перепутал, а остальные подхватили. Что-то скажет Нина Ивановна? А, плевать, послезавтра отъезд. Ах, как дружно все пляшут! Даже старший Гущин пляшет, даже маленький Гущин, наряженный цыганочкой, пляшет. Даже Лобанов пляшет! И Нина Клейменова! И Виктор Михалыч. Маша и сама несется, как на крыльях, кружится в центре, все бешеней передергивает плечами, потому что перед ней подмигивающий Витька Шорохов, подсказывающий всё новые и новые движения.
Ага, с вызовом ударил по карману. Это, по-Витькиному, значит: «Бери любые деньги, всё бери, только — люби». Надо отвернуться, передернуть плечами: «Дешево, мол покупаешь».
Но потом Маша перестала видеть даже Витьку, только мелькание ярких пятен вокруг. В пляску втесались уже какие-то сомбреро, даже малыши из четвертого отряда, не дождавшись своей очереди, влезли!
Еще бы, когда так танцуют сорок человек, да еще среди них Витька!..
Но плясать нет уже сил, а зрители всё хлопают и хлопают.
Наконец танцующие рассыпаются.
— Четвертый отряд! Ваш выход!
А потом, в клубе, украшенном цветными лентами, танцы. Лампочки горят через одну — тоже разноцветные. На беседках тоже гирлянды из цветных лампочек. Территория украшена здорово, тут уж ничего не скажешь. Нина Ивановна не мешала художнику и электрику.
Но до чего же Маше легко! До чего же хочется танцевать! А в школе она так и не смогла выучить «па-зефир», как ни старалась.
А вот и женщина с голубыми глазами. Почему Маша чувствовала, что эта женщина должна непременно к ней подойти?
— Я на вас давно смотрю, — сказала женщина, — и вот что хочу сказать: идите ко мне работать, а? Мне нужны такие, как вы.
— Какие «такие»?
— Молодые, красивые, добрые, — простодушно улыбается женщина. — Я запишу вам адрес. У нас и детсад и ясли. Осенью приходите…
Что же выходит? Это про Машу? «Молодая», ну это ладно, можно. «Красивая»? Что за чушь!
— Приеду, — улыбается Маша, — Может, и в самом деле приеду.
Вот и работа есть.
— Можно? — перед Машей стоял тот самый парень из первого отряда, с которым они однажды поссорились из-за щербатой девочки.
— Вы, наверное, сердитесь на меня? — говорит он гнусавым, «соблазнительным» голосом, пытаясь нарушить «комсомольское расстояние», которое изо всех сил создает Маша.
— За что?
— Ну, за Зойку. И что я вам тогда сказал…
— Да я уже забыла.
— Ваши гаврики тогда на меня накинулись. Вы им сказали…
— Я им ничего не говорила.
Виктор Михалыч подходит и бесцеремонно «отхлопывает» Машу.
— Ну, Виктор Михалыч, как думаешь, мы ничего были?
Виктор Михалыч молчит и дышит.
— Что ты молчишь и дышишь?
— А что мне, не дышать, что ли? — бурчит в сторону Виктор Михалыч.
Что это с ним? Маша с тревогой вглядывается в его лицо, а он отводит взгляд.
Уже танец кончился, а они так и стоят: Маша на него смотрит, а он в сторону. Получается, что они просто обнимаются у всех на глазах. Ага, опять музыка!
— Можно? — хлопает в ладоши Андрюша Новиков.
— Пошел к черту, — рявкает Виктор Михалыч так грозно, что Андрюша отскакивает.
— Ты что, Витя?
— Ничего.
Господи, да ведь она же слышит, как у него бьется сердце.
— Ты с кем-нибудь встречаешься?
— Как это «встречаюсь»?
— Ну, дружишь?
— У меня много друзей, — хитрит Маша, прекрасно понимая, что он имеет в виду.
— В городе будем встречаться?
— Да, — говорит Маша.
Какая же она была дура! Из-за каких-то «извените» и «досведание»! Целый месяц были рядом, а она… Ну и что, что пишет с ошибками! Делов-то! Он же красивый, он же чудный, добрый, он же все понимает. Как-то так получается, что они всё топчутся в самом темном углу. Тут же дети! Хотя в этом углу детей нет. Тут старшие только. Обнимаются, а девчонки даже кладут голову на плечо мальчишек. Но все равно нельзя. Дети… А, какие там дети, когда тебя впервые в жизни обнимают!
И вдруг — крик! Маша почувствовала, как у нее остановилось сердце. Потом — рывок — на крик. Кто там кричал?
— А-а-а!
Это Женька Лобанов. Кричит истошно, закрыв лицо руками.
— Кажется, кто-то из рогатки, — испуганно объясняет Андрюшка Новиков.
