Василий Дюбин - Анка
— Ребятки! — хрипло вскрикнул Панюхай. — Нас обгоняют! Подъем! За дело, соколики!
Бородатые соколики, разменявшие кто седьмой, а кто восьмой десяток, вставали медленно, зевая и почесывая грудь, кряхтели протирали глаза.
— Живо, братцы, живо, — торопил их Панюхай. — Ить обгоняют нас…
Проснулись рыбаки и на втором баркасе, подняли якорь. Ветер набирал силу. Лениво, будто нехотя, заколыхалось море, раскачивая баркасы. После умывания прохладной морской водой рыбаки взбодрились, стали расторопней. Рыбу выбирали с двух концов, подтягивая к баркасам невод. Леща и судака было мало, в это время их густые косяки уходят в Таганрогский залив и к гирлам Дона. Редко попадались севрюга и осетр, крупная рыба больше гуляет в глуби моря. Однако баркасы постепенно погружались в воду, наполняясь и лещом, и судаком, и красной рыбой.
По мере сближения баркасов остаток невода образовывал в воде коридор, который становился все уже и короче. И тут Панюхай заметил, как между цепочками поплавков запузырилась и вскипела вода.
— Мама двоеродная, — с дрожью в голосе произнес Панюхай: — Да ить это ж она… Она, голубонька, бунтуется.
Скользя и пошатываясь, весь в рыбьей чешуе, он пробрался на чердак, держа в руке дубовую колотушку. Рыбаки медленно подтягивали невод. И когда у самого баркаса зашелестела вода, а из жемчужной пены на миг показалась голова белуги, Панюхай замахнулся колотушкой, но… поскользнувшись, потерял равновесие, выронил из рук колотушку и плюхнулся в кипевшую воду. Фиён метнулся на чердак.
В ту же минуту в шипящей пене показалась голова Панюхая. Он только успел крикнуть: «Ратуйте, братцы!..» В этот момент белуга взмахнула хвостом и сильно ударила им по воде. Панюхая вновь захлестнуло волной.
Рыбаки, понатужившись, дружнее потянули невод. Панюхай барахтался в воде, а возле него, извиваясь упругим телом, билась полутораметровая белуга, пытаясь прорвать сеть. Фиён изловчился и огрел белугу колотушкой по голове, и она сразу затихла… Говорят, что утопающий цепляется за соломинку, а обезумевший от страха Панюхай мертвой хваткой вцепился в белугу, обвив руками ее скользкую тушу. Так и втащили на баркас Панюхая в обнимку с оглушенной белугой. Фиён с трудом разжал его пальцы.
— Не очнулся еще, — заметил напарник Фиёна. — Дай ему опамятоваться.
Панюхай пришел в себя на борту «Медузы», когда возвращались к берегу. Он сидел на палубе молчаливый и хмурый, ни на кого не глядя. К нему подсел Фиён, закурил и сказал:
— Вот как оно получается, Кузьмич… То, что ты про меня сказал, выдумка. А то, что я тебя из беды выручил, быль-матушка. Стало быть, не ты мой, а я твой душеспаситель, а?
— И охота тебе шутки шутковать, когда я сердцем зашелся, — смущенно пробормотал Панюхай и потянул носом воздух. — Зря это ты, Фиёнушка, зря…
Ирина обычно питалась в кооперативной столовой. В выходные же дни она с утра приходила к Анке и оставалась у нее до позднего вечера. Такая между ними была договоренность. Но со временем Ирина стала пропускать то завтрак, то обед, то ужин. А сегодня она совсем решила не пойти к Анке и обедала в столовой.
Просторный светлый зал давно опустел, а Ирина и Акимовна все еще сидели за столом и тихо беседовали. Ирина задумчиво смотрела в окно, за которым виднелось сверкающее море. Ветер гнал к берегу перекатные игривые волны. Словоохотливая Акимовна рассказывала ей о прошлой каторжной жизни рыбаков, о том, как погибли в шторм ее муж и сын, как организовался на Косе колхоз, о бесчинствах гитлеровского приспешника Павла Белгородцева, грозившего Анке лютой смертью.
— Да, вовремя утекла Анка с дочкой к тому берегу.
— Она рассказывала мне, — кивнула головой Ирина, не отрывая взгляда от окна. — А что… Павел… жив?
— Бог его, супостата, знает. И поминать его поганое имя не надо.
— Нет, нет… Это я так… между прочим спросила.
— Теперь она, моя голубонька, счастливая. Добрый муженек ей повстречался.
— Да, Акимовна, — вздохнула Ирина. — Яков Макарович замечательный человек.
Акимовна пристально посмотрела на Ирину и сказала:
— По твоим глазам примечаю: лежит на твоем сердце тоска-печаль неутешная. Отчего бы это, а?
Ирина насильно засмеялась:
— Влюблена.
— За чем же остановка? Такой как ты красавице в девках-вековушках сидеть? Замуж снаряжайся.
Ирина горько усмехнулась, покачала головой:
— Это невозможно.
— Почему?
— Он женат.
— Милая ты моя, да в женатых и влюбляться-то грех.
— Согласна. Но я влюбилась в него, когда он был свободным. Я отдала ему свою кровь… он был тяжело ранен… Ухаживала за ним… А когда выходила его, то узнала, что у него невеста есть.
— Так, так… — в раздумье проговорила Акимовна. — Значит, ты спасла ему жизнь и уступила его другой?
— Та, другая, имела на него больше прав. И ее я так же сильно люблю, как и его…
После минутной паузы Акимовна сказала:
— Мне все ясно… Я все поняла… А скажи… он или она знают об этом?
— Нет. И о моих чувствах никто не узнает. Я их запрятала глубоко в сердце. Может быть, все это забудется. Ведь я впервые в жизни так горячо и так серьезно полюбила человека… Через ход я уеду в медицинский институт учиться и…
Девушка смолкла, и за нее договорила Акимовна:
— …И все забудется, моя умница, добрая душа.
В столовую шумно вошли Анка и Таня.
— Видала, Танюша, где ее надо искать? — и Анка направилась к Ирине: — Что же это ты, подруженька, и глаз не кажешь? К завтраку не дождались и к обеду не пришла. А сегодня у тебя выходной.
— Да вот, — оправдывалась Ирина смущенно, — с Акимовной заболталась.
— Пошли, пошли, — взяла ее за руку Анка. — Меня за тобой Яша послал. Сегодня пойдем к морю, искупаемся, потом отдохнем у нас, а вечером будем ужинать и чай пить, — и она увела Ирину.
Оставшись наедине с Акимовной, Таня сказала:
— Виталий телеграмму прислал. Сегодня из Москвы выехал.
— И слава богу. Вот и Пронька Краснов нынче до дому возвернулся. Хватит проклятой войне людей пожирать.
— Да я… — замялась Таня, — хочу вас спросить.
— Попытка не пытка, спрос не беда. Говори.
— Я хочу к вам перейти жить. Возьмете?
— Возьму. А почему тебе забажалось у меня жить?
— Не могу же я с Виталием под одной крышей дневать и ночевать? Знаете, какие могут пойти по хутору разговоры?
— Рассужденье твое мне по душе. Хорошо, переходи ко мне.
— Спасибо, Акимовна!
И Таня поцеловала ее.
«Тамань» пошла на слом, больше никакие пароходы не заходили на Косу, и надо было полагать, что Виталий Дубов будет добираться из города до хутора сухопутьем. Галя и Валя два дня просидели с утра до вечера за хутором у дороги, глотая пыль, поднимаемую пробегавшими машинами. И только на третьи сутки в полдень девочки увидели, как военный с орденами и медалями на груди сошел с попутной машины и направился к ним широким шагом, держа в правой руке чемодан. Галя сразу узнала отца и бросилась к нему с радостными восклицаниями:
— Папка!.. Мой родной папка!.. Приехал, папка!..
Виталий поставил на землю чемодан, положил на него шинель, и Галя с разбегу повисла на руках отца.
— Папка… родненький… И мамка жила бы… если бы не похоронная.
Виталий целовал льняные, как у покойной жены, мягкие шелковистые волосы, пахнувшие родным морем, и взволнованно, с трудом выговаривал:
— Моя дорогая девочка… Доченька моя…
Валя дергала Дубова за рукав гимнастерки, тихо лепетала:
— Дяденька Виталий… Дяденька Виталий…
— А-а-а, Валюша! — обернулся к ней Дубов. — Ну, здравствуй, милая, — и он поцеловал ее в щеку. — Выросли, поздоровели и по-прежнему дружите. Это хорошо. — Он снял фуражку, повел возбужденным взглядом и с жаром выдохнул: — Вот и родной берег… родное море… Пошли, доченька. Валя, шагай с нами в ногу.
— Шагай, подружка, — и Галя потянула ее за руку.
Виталия хуторяне заметили, когда он спускался с девочками с пригорка. И когда он вошел в хату, в ней уже было полно народу. Его пришли поздравить с возвращением Орлов и Анка, Кавун с женой, Григорий Васильев с Дарьей, Сашка Сазонов, Михаил Краснов с сыном Пронькой, Акимовна с Таней, Панюхай с Фиёном и другие рыбаки. Не было только Ирины, она отказалась идти в дом к незнакомому человеку, как ни упрашивали ее Орлов и Анка. На столе стояли бутылки с вином и водкой, лежали горками пучки зеленого лука, редиски, жареная рыба, консервы, сыр и масло. После первой же рюмки все разговорились. Одни рассказывали о том, как воевали, другие о трудовых буднях. Дед Панюхай через каждые пять минут вынимал из нагрудного кармана кителя золотые часы и наконец напомнил:
— Гостьюшки, пора и по домам.
— Служивому отдохнуть надобно, — поддержал его Фиён.
