Василий Дюбин - Анка
— Читай, — выразила свое нетерпение Таня.
Анка развернула сложенное треугольником письмо и стала читать:
«Родная моя Гена! Моя золотая рыбка Галя!
Я так взволнован, что мне писать трудно, дрожит рука. Да и как же не волноваться! Вы, наверно, считаете меня покойником, а я жив. Жив, мои дорогие, мои любимые! Я только сегодня узнал о том, что меня ошибочно внесли в списки воинов, павших смертью храбрых. Объясню по порядку, как все это получилось…
23 апреля мы ворвались в Берлин со стороны Бисдорфа. За сутки продвинулись только до Силезского вокзала, где засели гитлеровцы, оказывая нам фанатическое сопротивление. Весь Берлин пылал в огне, содрогался от адского грохота, а почерневшее небо было покрыто смрадным дымом. И когда мы начали штурмовать вокзал, я получил тяжелое ранение и одновременно был тяжело контужен, отчего потерял сознание. Меня в этом аду сочли за убитого и передали парторгу мой партийный билет, а писарь внес меня в список погибших. И уже возле самой могилы санитары заметили, что я подаю признаки жизни, и срочно отправили меня в полевой госпиталь под Кюстрин-на-Одере, где мы в феврале, марте и апреле месяце занимали плацдарм…
Медленно возвращалось ко мне сознание. А когда пришел в память, обнаружил, что я заикаюсь. Поэтому я не торопился писать, чтобы не расстраивать вас. Сейчас заикание проходит, рана затягивается, и думаю, что быстро пойду на поправку и скоро увижу и обниму вас, мои родные».
Анка прервала чтение и стала шарить по письму глазами. Таня торопила ее:
— Читай, читай дальше.
— Погоди… Ага! Вот в уголке стоит дата. Виталий писал это письмо тридцатого мая, а в похоронной сказано, что он убит двадцать четвертого апреля… Именно в этот день он был ранен и контужен. Значит, жив! — воскликнула Анка.
— Выходит так… Как будет рада Галинка! Ну, ну, что дальше в письме.
Анка продолжала читать:
«Вчера был у меня наш старшина. Его ранило уже за рейхстагом, в парке Тиргартен. Ходит на костылях. Он лежит в соседней палате. Каким-то образом старшина узнал, что я здесь, пришел навестить меня и поздравить „воскресшего из мертвых“. Он-то и рассказал мне о том, что меня зачислили в покойники. От него же я узнал печальную для меня новость, которая потрясла мою душу»…
Вдруг Анка смолкла и быстро забегала широко открытыми глазами по строчкам, дочитывая письмо про себя:
«Оказывается, Митя Зотов, мой боевой друг, был тяжело ранен в один день со старшиной. Маленький осколок пробил ему грудную клетку и нарушил сердечную деятельность. Митя лежал со старшиной в одной палате. Его оперировали, изъяли осколок, но неделю назад Митя умер… Если Таня возвратилась домой и еще не получила эту печальную весть, подготовьте ее к этому»…
— Чего же ты замолчала? — насторожилась Таня, предчувствуя что-то недоброе.
Анка как-то странно посмотрела на Таню, будто была в чем-то виновата, и тихо сказала:
— Мужайся, Танюша…
— Читай.
— Я говорю… мужайся, — упавшим голосом произнесла Анка, придавив ладонью письмо.
— Не дергай меня за сердце… А мужества хватит… Я крепкой закалки… На фашистской каторге я прошла через все невзгоды и горькие горечи… Трудно теперь меня чем-либо согнуть… Дай-ка сюда письмо…
Таня выхватила из-под ладони Анки письмо, дочитала последние строчки и, опускаясь на стул, прошептала:
— Митя… умер. Тяжело, ох, тяжело…
— Тяжело, — вздохнула Анка.
— Но… — продолжала Таня, блуждая по полу глазами, — я взрослая. А Галочка… Она же еще ребенок… Ей гораздо тяжелее моего…
— Да, да, подруга. Ты права, — оживилась Анка, радуясь, что Таня стойко выдержала удар, так внезапно обрушившийся на нее. — Ты мужественная. Сильная.
Таня порывисто поднялась со стула.
— Конечно, мне нелегко, Анка… Тяжкая боль когтями раздирает сердце… Но я заглушу ее… Виду не подам… Переживу… Не я одна в таком горе… Пойду! — и она направилась к двери.
— Куда, Таня?
— К Галине. Надо же порадовать девочку.
— Верно, Танюша. Иди, иди, — и Анка проводила ее до двери.
Галя и Валя сидели на крыльце. Валя читала вслух книжку, а по лицу Гали бродила еле заметная улыбка. Видимо, в книжке было написано про что-то смешное. Заслышав шаги, Валя прекратила чтение и подняла глаза. Таня медленно поднималась по ступенькам на крыльцо. Она улыбалась, но в ее глазах стояли слезы.
— Девочки… дядя Митя… мой муж… умер в госпитале от тяжелого ранения… — погасив улыбку, сказала Таня.
Валя минуту смотрела с раскрытым ртом на Таню и наконец спросила:
— И вы получили похоронную?
— Нет, девочки. Об этом пишет Галин папа.
Галя недоумевающе посмотрела на Таню.
— С ним получилось недоразумение, — продолжала Таня. — Он жив.
— Жив! — воскликнула Валя, ударив в ладоши. — Побегу скажу мамке.
— Мамка твоя знает.
— Ну, дедушке скажу. Акимовне, Ирине Петровне. Всем, всем расскажу, — и Валя убежала.
— А где же мой папка? — будто пробудившись от глубокого сна, спросила Галя.
— В госпитале… на излечении. Он скоро будет дома. Вот его письмо, читай, Галочка, — Таня отдала ей письмо и ушла в комнату.
Галя взяла исписанный клочок бумаги, который принес ей из далекой Германии такую большую радость, и жадными глазами впилась в неровные строчки. У нее перехватило дыхание, дрожали руки, рябило в глазах. И когда до ее сознания дошло самое главное, когда она поняла, что отец жив, она поцеловала письмо и вскрикнула:
— Он жив! Мой папка жив! Жив, родненький! Жив! Жив! Жив!.. — но тут же вздрогнула, испугавшись своего крика, лицо ее посуровело, стало серьезным. — Глупая… Я глупая девчонка… у тети Тани такое большое горе, а я раскричалась…
Галя тихо вошла в комнату. Таня сидела за столом, положив голову на руки. Заострившиеся плечи и все ее тело судорожно вздрагивали.
«Плачет»… — догадалась Галя и приблизилась к столу.
Она хотела сказать что-то хорошее, теплое, согревающее и успокаивающее больное сердце, но не находила нужных слов. Наконец, вспомнив, как Таня утешала ее в день смерти матери, Галя нежно провела ладонью по мягким волосам Тани и ласково сказала:
— Успокойтесь, тетя Таня. Я никогда вас не оставлю. Никогда. Будем жить вместе…
Таня подняла голову, молча привлекла к себе Галю и крепко прижала ее к груди.
XIIПосылка, полученная с Решетихинской сетевязальной фабрики, обрадовала рыбаков. Вскрыть парусиновый мешок было поручено деду Панюхаю как самому старейшему рыбаку, ездившему в составе делегации в далекую Горьковскую область с письмом Наркома, адресованным рабочим и дирекции фабрики. Посылка лежала в кладовой конторы правления колхоза. Когда все рыбаки были в сборе, Васильев распорядился вынести посылку во двор и сказал деду Панюхаю, передавая ему перочинный нож:
— Кузьмич, ты первым замолвил Наркому слово от имени наших рыбаков насчет сетеснастей, тебе первому и узреть, что в этой посылке.
— Узрим все разом, — сказал Панюхай, прилаживая лезвие ножа ко шву из суровых ниток. — Забота у нас всеобщая и честь нам должна быть одныя. Ну-кось, придержите этот конец…
Дед Фиён взялся за ушко парусинового мешка, Панюхай потянул за другое, и под острым ножом затрещали крепкие нитки. Распоров шов, Панюхай и Фиён извлекли из мешка два новых ставных невода. Глаза рыбаков засветились радостью, послышались возгласы:
— Красота-то какая!
— Вот теперь мы порыбачим!
— Спасибо рабочему классу…
Невода растянули по двору. Панюхай тщательно осматривал их, запускал в ячеи пальцы, натягивал сеть, но крепкие нитки не рвались.
— Добротно вяжут решетихинские мастера, — уважительно произнес Панюхай. — На совесть!
— Прочность неводов, Кузьмич, мы проверим в море, когда перехватим белужий косяк, — сказал Васильев.
— Самая пора краснорыбицу брать, председатель. Причиндалы теперь есть, два этих невода и кошельковый невод, что я связал. Чего же время терять зря?
— И я так думаю. Собирайтесь, а я пойду Сашка упредить. Нынче же и выходите в море.
— Добро!
— Дело, председатель!
— Нынче же и отчалим! — откликнулись рыбаки.
Они мигом перенесли сетеснасти на баркасы, погрузили бочонки с пресной водой и сумки с харчами. А Сашка-моторист всегда был наготове. Его «Медуза» днем и ночью стояла, как говорится, «под парами». Он уже так свыкся с мотоботом, что позабыл о существовании «Чайки».
Время было за полдень, когда «Медуза» взяла баркасы на буксир, вышла из залива и направилась в открытое море. На каждом баркасе оставалось по одному человеку, остальные рыбаки еще у причала садились на «Медузу» и находились на ее борту до прихода к месту, где выставлялись невода.
Жаркое солнце склонялось к горизонту. В голубом небе ни единого облачка, в накаленном воздухе ни малейшего дуновения ветерка. Зеркальная гладь моря покоилась в штиле. Рыбаки лежали на палубе, молча смотрели на удалявшийся берег и под монотонные выхлопы газоотводной трубки подремывали. Из кубрика показалось веселое, лоснящееся от пота лицо Сашки-моториста.
