Василий Дюбин - Анка
Жаркое солнце склонялось к горизонту. В голубом небе ни единого облачка, в накаленном воздухе ни малейшего дуновения ветерка. Зеркальная гладь моря покоилась в штиле. Рыбаки лежали на палубе, молча смотрели на удалявшийся берег и под монотонные выхлопы газоотводной трубки подремывали. Из кубрика показалось веселое, лоснящееся от пота лицо Сашки-моториста.
— Эй, старички-рыбачки! — крикнул Сашка. — Что же это вы приуныли?
Панюхай вздрогнул и сердито засопел:
— Черт скаженный… Не плясать же нам на смех рыбам.
— Разумеется. В ваши годы вприсядку не пройдешься. А вы бы какие-нибудь истории рассказывали. Смешные, чтоб дремоту разогнать.
— А про что ты больше интересу имеешь? — хитровато прищурил глаз дед Фиён.
— Про все. Лишь бы смешное было.
— Ладно, — кивнул Фиён. — Нацеливай ухо.
Рыбаки зашевелились, сбросив с себя дремоту, потянули из карманов кожаные кисеты и стали набивать табаком трубки. Фиён продолжал:
— Все знают, что прежде я в Белужьем проживал, хлеборобством занимался. А в двадцатом годе, когда меня кулаки разорили и совсем обездолили, я махнул на Косу и к рыбацкой ватаге пристал.
— Как не знать. Вместе на Тимофея Белгородцева батрачили, — подтвердил Панюхай.
— Верно, атаманствовал тогда над рыбаками Тимошка Белгородцев… Так вот, в ту пору я хлеборобствовал. И повадился в нашем районе волк овец резать. Что ни день, то одну-две овцы и прирежет. Беда! Сколько раз облавой на него ходили, а словить не могли. Тут я и смекнул, как изничтожить волка. Обошел все поля, разведал вражьи стежки-дорожки да на тех волчьих тропах и вырыл семь окопов. Жду-пожду в засаде, а серого нет да нет. Перехожу на другое место… на третье… на четвертое… уж ночь проходит, а его нет. В чем дело? — вопрошаю себя. Овцы гибнут, а волка нет… Оказывается, он распознал мою хитрость и стал за мной охотиться… Сижу это я в окопе, ружье выставил и подремываю. А он, волчий сын, подкрался да к-а-а-ак сиганет на меня! Но палец-то я все время держал на спусковом крючке. Нажимаю и — бах!..
— Срезал? — рубанул рукой воздух Панюхай. — Под самый корень, а?
— Погоди, — придержал его за руку Фиён. — Ну, дым разошелся и что я увидел?.. Здоровенный волчище, поджав переднюю лапу, медленно уходил от меня в степь.
— А ты бы ему еще одним запалом под хвост саданул, — разгорячился Панюхай.
— А из чего? Ружье-то разорвало и лицо мне малость синь-порохом осмалило.
— Отчего же? — любопытствовал Панюхай.
— Оттого, что волк лапой дуло ружья закрыл. Да еще, волчий сын, остановился, поворотил голову и так посмотрел на меня, будто хотел сказать, злорадствуя: «На, мол, тебе, постреляй теперь…»
Рыбаки засмеялись. Сашка недоверчиво покачал головой:
— Разве так бывает, дедушка Фиён?
— Хуже бывает, — вставил один рыбак и рассказал о том, как за ним по морю гонялись две белуги.
— Но ты же в лодке сидел? — спросил другой рыбак.
— Известное дело, в баркасе.
— Так чего же ты их веслами не оглушил?
— В том-то и дело, что они хвостами оба весла в щепки разнесли. Знаешь, как белуги хвостами бьют?
— Не один десяток лет рыбачу.
— Чего ж спрашиваешь… Хорошо, что другие рыбаки подоспели и выручили меня из беды.
Панюхай, засовывая бородку в рот и о чем-то размышляя, покачивал головой. Сашка прервал его мысли:
— Кузьмич! А вы что скажете?
— Вот что: и охотники и рыбаки все одныей статьи брехуны, — уличил рассказчиков Панюхай и засмеялся.
— Хорошо сбрехать надо тоже умеючи, — заметил Фиён.
— А зачем брехать? — незлобливо возмутился Панюхай. — Лучше про быль-матушку сказывать.
— Сказывай, а мы послухаем, — предложил Фиён.
— Ох, братец Фиёнушка! — вздохнул Панюхай, косясь на него. — А в жар-обиду тебя не кинет?
— Не беда, ежели и кинет. Вода за бортом, можно и охладиться. Сказывай свою быль-матушку.
И Панюхай начал свой рассказ:
— Было тому двадцать пять годов назад. Это когда Фиён в хлеборобстве разорился и к нам на Косу причалил, в море счастье добывать. Ну какой из него тогда по первости мог быть рыбак? Каждый человек поначалу моря пугается. С берега приглядывается к нему, обвыкает и с берега рыбку добывает.
Фиён, насторожившийся с начала рассказа Панюхая, оборвал его:
— Неправда, Кузьмич! Вот и рыбаки могут за меня сказать, что я с первого дня в море с ватагой пошел. А вот ты в трех саженях от берега на лодке отсиживался, бычков удочками дюбал да в сапетку складывал…
— Погоди, Фиёнушка, погоди, — замахал руками Панюхай. — Ты возьми в свое понятие то разумение, что тогда у меня ни баркаса, ни сеток по моей бедности не было, вот я и промышлял себе на прожитие бычка.
— Бросьте пререкаться, — вмешался бригадир Краснов.— Скоро к месту подойдем, невода надо будет выставлять. Дайте же досказать Кузьмичу.
Фиён с усмешкой отвернулся, а Панюхай продолжал:
— Так вот… на зорьке это было. Вышел я на лодке порыбачить. Плыву, этак тихохонько веслами помахиваю… А море чуть-чуть дымилось. Но видимость была доступная. Гляжу — и вижу: право по борту, недалече от берега что-то вроде агромадного круглого поплавка то окунется в воду, то наружу вынется, то окунется, то вынется, и по-жеребячьи фыркается. Оробел я… Побей меня бог, оробел… Думаю: неужто это сам водяной леший заигрывает со мной?..
Панюхай состроил страшную гримасу и замолчал, выдерживая долгую паузу. Рыбаки закашляли, нетерпеливо заерзали на палубе. Сашка скрылся в кубрик, через несколько секунд снова показалась его бритая голова, и он выпалил скороговоркой:
— И что же то за чудовище было, Кузьмич? Или вы от страха запарусили, куда глаза глядели?
— Нет! — отрезал Панюхай. — Я стряхнул с себя тую глупую робость, поворотил лодку на два румба вправо и пошел на сближенье. Подхожу — и ахнул!.. Весла обронил. Да ить это же человек утопает… Бедняга, он уже и головой не могет из воды вынуться… только рукой за воздух цепляется и пузыри пускает. Тут я его за руку цап! — и на себя тягну. Я его в лодку, а он меня в воду. Поначалу я не распознал, что за человек, а пригляделся — еще раз ахнул… И тут я вскричал в сердцах — «Фиён! Да ты осатанел, что ли?»…
Рыбаки насторожились. Фиён обернулся и с изумлением посмотрел на Панюхая, а тот не переставал говорить, жестикулируя руками и строя гримасы:
— «Я за спасение твоей живой души пекусь, а ты меня на бездонное дно тягнешь»… А он фырчит да лопочет — «Не упускай чертяку… Крепче держи его… Ногу… ногу… На руку намотай»… Никак в разумение не возьму: как это можно ногу на руку намотать? А когда перетянул его через борт да узрел на его ноге привязанную толстую лесу донки, вмиг все понял… Намотал я на руку лесу, а Фиён тем моментом ногу от нее ослобонил. Тут мы привязали лесу к лодке и пришвартовали голубчика к берегу.
— Какого голубчика? — поглядывая в кубрик, спросил Сашка.
— Осетра-подростка. Вот этакого, — развел Панюхай руки.
На палубе раздался взрыв хохота. Смеялся и Фиён, душимый кашлем. Сашка спросил Панюхая:
— Как же дед Фиён очутился в воде?
— А так, — и Панюхай покосился на Фиёна, тот махнул рукой: валяй, мол. — Пришел он вечером на берег, закинул в море донку с крючьями и сидит. Ждет, когда клюнет. Сидел, сидел, уже и ночь проходит, а клева нету. Тут его от скуки-докуки почало в дремоту кидать. Он взял и присобачил лесу к ноге, да и заснул. На зорьке осетр подошел, хватил насадку, засекся на крючке, рванул за лесу, а Фиён бултыхнулся в воду…
Рыбаки снова разразились смехом, Фиён, посасывая чубук потухшей трубки, сказал добродушно:
— Ладно брешет наш Кузьмич.
Солнце село, когда Сашка заглушил мотор. С борта носовой части «Медузы» сбросили якорь. К мотоботу причалили баркасы, забрали рыбаков. Фиён стоял на палубе «Медузы», поглядывая на баркасы бригады Панюхая.
— Давай ко мне, Фиёнушка, — пригласил Панюхай. — Тебе надо меня держаться. Ить я твой душеспаситель, а?
— Так и быть, Кузьмич, — кивнул ему Фиён и стал спускаться по штормтрапу в баркас.
Невода успели поставить до наступления сумерек. Никто из рыбаков не пожелал возвращаться на борт «Медузы»; заякорили баркасы и улеглись спать. Ночь была тихая, спокойная, а сон в открытом море сладкий и безмятежный. Панюхай, разбросав руки, лежал на чердаке и с присвистом похрапывал. Крепко спали и остальные рыбаки. И только дед Фиён, ворочаясь на корме, глухо ворчал:
— Этаким храпом и лихим свистом можно всю рыбу распугать…
На рассвете с востока подул свежий ветерок, и морская гладь покрылась морщинами мелкой зыби. Баркас слегка закачался, стал заносить кормой и звякнул якорной цепью. Панюхай мгновенно проснулся, сполз с чердака, перегнулся через борт, захватил горсть соленой воды, освежил лицо. Он хотел еще раз зачерпнуть воды, но его рука повисла в воздухе, глаза округлились… Бригада Краснова уже приступила к работе, она выбирала из невода улов, а Сашка и трое стариков тянули на борт «Медузы» кошельковый невод, в котором трепетали, бились, сверкая серебристой чешуей, лещи и судаки.
