Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум
— Это и есть, — ухмыльнулся Пучежский, — «засекреченная»?!
Нет, Русская держава не в ее руках. Смотрите сюда!..
Следуя за жестом историка, Иван увидел между статуями Петра I и Ивана III загадочную фигуру, которая ладонями поддерживала бронзовый символ Российского государства.
— Это не царь, а сибиряк! — продолжал краевед уверенно. — Представитель не династии самодержцев, а простого народа. Народ должен взять власть в свои руки! Шестой удар по трону!
Но это был удар и по тем, кто до сей минуты требовал сломать микешинское сооружение. Пучежский при слове «народ» дернулся, явно хотел возразить, но, видимо, вспомнил, что «классы» — не вечная категория, и беспомощно выкрикнул:
— Микешин додумался до призыва к революции? И это в середине девятнадцатого века! Кто его надоумил?!
— Шевченко, его друг, настроенный революционно, — четко напомнил Калугин. — И революционная ситуация!
— Ситуация?! — не сдавался политпросветчик. — Революционная ситуация сложилась только в двадцатом веке. И вообще Великий Октябрь — начало всех начал!
— Позвольте! А разгром Наполеона, восстание декабристов и мировая слава Льва Толстого — это что? Вне русской истории? Нуте?
— Да! — выпалил Пучежский, теряя самообладание. — Кутузов — царский вояка, а граф Толстой — помещик, наш классовый враг!
— Вы читали статью «Лев Толстой, как зеркало русской революции»?
— Что?! — вытянулся трибун, пяля глаза. — Землевладелец — зеркало революции? Кто такое сморозил?
— Не сморозил, товарищ политпросветчик, — вмешался белобородый Робэне, заведующий совпартшколой, — а первым вскрыл глубокие корни критического реализма. И сделал это, к вашему сведению, товарищ Ленин.
Провались в этот миг софийский купол, грохот меньше бы потряс Пучежского, чем это известие. Оратор оторопел:
— Ленин? Не может быть!
— Уверьтесь! — сердито тряхнул бородищей Робэне.
— А еще в красной рубахе! — усмехнулся Иван, понимая, что новгородское зеркало революции не будет разбито. Чекист локтем коснулся друга: — Дружище, я на Контрольную комиссию опоздаю…
СУД ЧЕСТИВ приветливых глазах Матрены тревога:
— Миколаевич, главный просил зайти к нему…
«Неужели вмешается в работу Контрольной комиссии?» — насторожился Калугин, входя в кабинет Клявс-Клявина.
— Дорогой однополчанин, — начал тот с виноватой миной на лице, — я до сих пор под впечатлением твоей защиты Микешина. Откровенно, не ожидал, что ты за эти годы…
— Прости! — перебил историк, не любивший комплиментов в свой адрес. — Что случилось, голубчик?
— Представь мой первый день в Новгороде: жена при смерти, никого не знаю, друзья Сомса смотрят на меня косо, а подхалимы накинулись с просьбами. И тут же звонок из горсовета: «Кооперативы задыхаются! Нет помещений, нет складов». Даю санкцию — очистить подвал в кремлевском корпусе…
— Позволь! — поправил Калугин. — Подвалами ведает комхоз!
— Откуда мне знать? Я только потом сообразил, что им надо было выполнить план по сдаче макулатуры. Архивариус заверил, что подвал захламлен планами церквей…
— Каких церквей? Планы древних храмов мирового значения и плюс проекты градостроения. Уникальный архив, батенька!
— Я не знал этого. Новый человек. Недоглядел. Суди меня.
— Нет! Судить будем архивариуса: он-то прекрасно знал цену архиву, а то, что тебя обвел, это, учти, не смягчающее обстоятельство. Наоборот, пощады не будет…
Заседали под звон софийских колоколов. Члены Контрольной комиссии заняли скамью и подоконник; единственный стул достался секретарше. Она, газетный работник, читала коллективное письмо, словно диктовала машинистке — медленно и четко. Иванов, в майском костюме и белых баретках, без портфеля, стоял перед столом и виновато озирался. Калугин недолюбливал его и поэтому был предельно объективным:
— Товарищ Иванов, я ознакомился с твоим личным делом. Чем объяснить твои служебные перелеты?
— Уточняю, — он платком протер очки, продумывая ответ. — Я заведовал дискуссионным клубом. Отзвенели дебаты с троцкистами. По всей стране такие клубы закрыли. Меня не спросили!
Пискун хихикнул, не думая, что его спрашивают неспроста.
— А дальше? Ты, антирелигиозник, припугнул верующих и принудил их «добровольно» закрыть одну из церквей Демьянска. Тебя перебросили в Музей революции. Ты не взял под охрану подвал, где находилась подпольная типография «Акулина», и не сохранил в саду Масловских флигель ссыльных: его пустили на дрова. Да еще присвоил музейный экспонат — зеленый портфель из крокодиловой кожи. Так или не так?
— Далеко не так, товарищ председатель! Я закрыл, а не открыл церковь. За перегиб наказан был. — Его подслеповатые глаза нашли коллективное письмо: — Товарищи, на повестке дня жалоба…
— Верно! — перебил Калугин. — Я тоже жалуюсь, обвиняю…
Он изложил суть документов, переданных врачом Масловским вместе с портфелем, и повысил голос:
— Если поступила жалоба на партийца, предшествующая деятельность которого безупречна, то провинность, видимо, случайна. А если партиец совершает из года в год одну ошибку за другой, как в данном случае, то вступает в силу закономерность, когда количество провинностей переходит в дурное качество…
— Факт! — загудел Воркун, стоя у порога.
Чекист так тихо вошел в комнату, что оказался замеченным только сейчас. Начальник, в начищенных сапогах, растопырил галифе; на гимнастерке цвета хаки багровел орден Красного Знамени. Пискун ужался. Этого не пропустил Калугин:
— Товарищ Иванов, ты по анкете послушник, а выдаешь себя за бывшего монаха и явно щеголяешь церковными словесами. Зачем? Обычно так поступают те, кто большой грех прикрывает малым. Нуте?
— Это ваши домыслы! Могу не отвечать. Ближе к делу!
— Еще вопрос! Ты, хранитель Юрьевской ризницы, разумеется, помнишь, сколько было в ней золотых сионов?
— Один.
— Два! — вмешался чекист, вручая председателю справку. — Настоятель монастыря заявил комиссии по изъятию церковных ценностей, что в тысяча девятьсот семнадцатом году был похищен сион весом в тринадцать фунтов…
— Ого! — вскрикнул Робэне.
— В то самое время, когда ты заведовал ризницей, — добавил Калугин. — Не так ли?
— Товарищ председатель, прежде научитесь правильно ставить вопросы, — Пискун важно вскинул голову. — На всех уголовных процессах, связанных с хищением церковных ценностей, я выступаю в качестве эксперта. Тому свидетель присутствующий здесь Громов. Он был заседателем, когда этой весной суд рассматривал дело братии Макарьевского монастыря. Было такое?
— Семь монахов на скамье подсудимых, — ответил железнодорожник Громов, признающий во всем точность.
— Так вот! — ухмыльнулся Пискун, обращаясь к Калугину. — Вы знали о хищении Большого сиона, иначе не пригласили бы своего дружка со справкой. И вы, как судья, должны были спросить: «Когда и кем похищен Большой сион?» Я бы ответил: похищен в семнадцатом году, а кем? До сих пор неизвестно. И второй вопрос: «Сколько сионов осталось в ризнице?» Я бы ответил, как и сказал: один. Уж я-то в суде наслушался!
— Спасибо за науку, — добродушно улыбнулся Калугин, не ожидая того, что Пискун будет агрессивничать. — Однако знаток процессуальных норм ответил бы точно: было два сиона, остался один. А ты почему-то увильнул…
— Умолчал кражу сиона! — пробасил Воркун, приближаясь к столу. — Ясно одно, где Иванов, там недогляд и того хуже. Музейный портфель вернешь в Музей революции. Кто проверял жалобу?
— Громов и Робэне. — Председательствующий обратился к членам комиссии: — Доложите, пожалуйста…
Поднялся Мартын Яковлевич, крупный, с пышной белой шевелюрой и пушистой бородой:
— Мы опросили сотрудников губархива. Ни один не отказался от своей подписи… — Латыш передал письмо Калугину. — Все пункты обвинения остаются в силе.
— Начнем с пустого подвала Присутственных мест…
— Есть еще подвал в Духовом монастыре, у нас в губархиве, — вклинился Пискун, видимо желая запутать дело.
— Товарищ Иванов, куда девался редчайший архив архитектурных проектов?
— Горсоветчики погрузили в телячий вагон и — на Кулотинскую фабрику.
— А куда смотрел ты, архивариус?
— Меня никто не спросил. Горсоветчики взяли в комхозе вторые ключи, открыли хранилище и давай грузить на подводы; я случайно увидел. Запротестовал. Они свое: «Имеем визу!» Я бежать в Троицкую. А вы — за городом, на кирпичном. Туда еще не провели телефон. Я — к Пучежскому, своему непосредственному начальнику, — Пискун презрительно указал на красную рубаху. — А он сует мне копию своего распоряжения: «Очистить подвал». Я ему: «Уникум, старина!» А он: «Нам бумага важнее! Выполняй!» Я в кабинет Клявс-Клявина. Так и так, говорю, преступление! Он лишь руками развел: «Поздно! Я уж дал санкцию». Кричу: «Калугин отберет у меня партбилет!» Он почесал бородку и указал на дверь: «Иди. Я поговорю с ним». — Вскинул глаза. — Сдержал слово? Ась?
