Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум
Его выручил Калугин:
— Представьте агитатора перед бойцами, идущими в бой. В руке оратора сотенная. Деникина. «Белые генералы, — говорит он, — по частям запродали Россию англичанам, французам, американцам, японцам. А наши прославленные полководцы, поднятые на пьедестал Тысячелетия, Александр Невский, Дмитрий Донской, Суворов, Кутузов не торговали Родиной, защищали ее от захватчиков! И мы постоим за нашу Отчизну!» И рота захватила мост. Здесь свидетель! — Он обратился к секретарю губкома: — Александр Яковлевич, было такое в нашем полку? Нуте?
Возле фонарного столба сгрудились посланцы Зиновьева: Дима Иванов, Уфимцев, Бурухии и Творилова. Они глазами впились в Клявс-Клявина. Тот застыл в замешательстве.
— Да-а, — еле выдавил он. — Тогда ты удачно выступил…
К тому времени Иван собрался с мыслями. Бравоусый буденовец хлестким взглядом стеганул Пучежского, который стоял в непоколебимой позе оратора.
— Слушай, славянин, пусть тебе привидится река из крови и слез, пролитых за Русь; и пусть совесть окунет тебя в эту реку; а как нахлебаешься крови да слез народных, то поймешь, какой ценой куплена твоя жизнь на земле; и тогда очнись в холодному поту с трезвым пониманием, где живешь и чем дышишь. А сейчас, — чекист фуражкой указал на монумент, — не черни славное русское воинство, а то не ровен час Ермак Тимофеевич гикнет казаков и притянут тебя к ответу: «Что для Родины сделал?!» А ты даже с белыми не воевал!
— Демагогия! — огрызнулся Пучежский и, в поиске поддержки, повернулся к секретарю губкома. — Слово за комиссией! Все возмущены! В центре Красного кремля крест, икона и мракобесы! Полюбуйтесь! Бронза источает зеленый трупный яд! Склеп Романовых, облюбованный черносотенцами! Предлог для крестного хода! Молебствие перед окнами губкома. Как можно быть коммунистом и спокойно смотреть…
— Почему спокойно?! — перебил Калугин. — Мы действуем, убеждаем, но не хватаем за руки и не швыряем в огонь иконы, библии. — Он поднял руку. — Ответь, пожалуйста, в чем живучесть религии?
— В обмане.
— Не только! — Историк оглянулся на Софийский собор, залитый южным солнцем. — Священники ведут верующих к памятнику, воспевают подвиги России и тем самым привлекают на свою сторону русских людей. А ты, культпросветчик, высмеиваешь народных героев и даже гениальных поэтов и тем самым оскорбляешь патриотов…
— Ого-о! — вскипел Пучежский и рывком головы откинул со лба каштановый зачес. — Вы кого хвалите? На кого ориентируетесь?!
— Хорошо! — улыбнулся краевед. — Обратимся к народной мудрости. Сельский староста стращал непокорных железными воротами, на коих помещичьи холуи ночью повесили бунтаря. А власть сменилась, сходка взъелась: «Долой виселицу». Тут вмешался старец: «Это, говорит, с какой стороны подойти к воротам. Ежели с нашей, то прибьем памятуху: здесь казнен такой-то герой. Пусть знают его и про наше житье-бытье при злыдне барине». Так и порешили. И то, что вчера было ненавистным, стало достопримечательностью села. Кстати, ворота — творение великого художника восемнадцатого века. Так чей подход, батенька, разумнее?
— Говори! — не утерпел Иван.
— У нас, политпросветчиков, ответ один: подлинная история России начинается с Великого Октября. Все дореволюционное чуждо нам! Вот были иностранцы. Что увидели? Церкви, иконы, башни и это (плюнул)… прославление креста и трона!
— И народности! Каждый житель России добровольно хоть грош да внес на прославление своего Отечества. Весь народ откликнулся!
— Это вне обозрения! А налицо — цари, знать, попы!
— А рядом, — историк зачастил рукой, — крестьянин, крестьянка и народные герои — Ольга, Минин, Ермак, Хмельницкий, Сусанин, Ломоносов…
— Народа нет, есть классы, товарищ марксист!
— Марксист!.. — засмеялись зиновьевцы, дымя папиросками.
— Все классы России выступали единым народом против татар, поляков, французов. Листовки Наполеона о свободе крестьян не сработали! Ибо грозная опасность не разъединяет, а сближает людей. Иначе бы нашу Великую державу давно растерзали, как растерзали Австро-Венгерскую империю. Так или не так?
— Так! Только так! — гудел Воркун.
А Пучежский зло зыркнул глазами на нижний ярус, горельефную опояску монумента:
— Вот защитники махрового царефонства! Задонский истязал пугачевцев, а Паскевич клял декабристов. — Оратор резко шагнул к противнику: — Старый большевик! Лучшие годы ты отдал борьбе с царизмом! Где твой революционный запал? Быстро примирился! Взял под защиту такую мерзость!
Выпад Пучежского явно взбодрил сторонников ликвидации микешинского памятника. Даже Иван напрягся в ожидании калугинского ответа. А тот спокойно вскинул глаза к небу:
— Друзья мои, солнце и то в пятнах. Перед нами не пьедестал лучших людей, а история Родины за тысячу лет: темно-светлая. Учтите, однозначное, одноцветное в искусстве — пародия на искусство. Вот почему Ленин из многих стихов, посвященных Отчизне, выбрал некрасовское:
Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и могучая,
Ты и бессильная,
Матушка-Русь!
Продекламировав, историк круто глянул на спорщика:
— Перед нами шекспировская хроника в бронзе. История везде противоречива. Утверждайте передовое, ведущее!
«Вот она, диалектика в действии», — облегченно вздохнул Иван, а Пучежский опять насупился до бледности:
— Как это «утверждать»?
— А так, голубчик, вспомни мудрого старца: «Это с какой стороны подойти».
— Я признаю один подход — подход Герцена и Стасова. Они неистово поносили микешинский дифирамб самодержавию. Для них сей предмет — памятник тысячелетнему гнету!
— Верно! Как же иначе? Герцен, живя за границей, судил о памятнике по газетам. Официальный проспект — это же действительно ода монархии…
— А Стасов?
— Тоже видел, как Романовы пытались примазаться к великой славе великой державы. Другое дело — Союз свободных республик: он корнями уходит в Русь, то есть в дружбу народов, что убедительно и художественно показано Микешиным…
— Этакое громадьё! — выпалил Пучежский.
— А разве Россиюшка не громадна?! Смешно самую обширную державу в мире изобразить изящной статуэткой. Россия многогранна — и монумент многогранен. И одна грань, заметьте, зеркало русской революции…
— Что-о?! Куда хватил! — гоготал Пучежский. — Где тут Разин, Пугачев, декабристы?
— Сила искусства, друг мой, не в перечислении: одна статуя может опрокинуть смысл самодержавия.
— Чепуха! Статуя не иголка: не спрячешь! Да и Микешину это не по плечу!
— Почему же? — взъерошился историк. — Родился в доме партизана восемьсот двенадцатого года. Отцовские рассказы о дерзких налетах, ратные доспехи, песни, стихи. Сила примера. И сын не испугался — один поехал в столицу. Более того, пробился в Академию и стал художником-баталистом…
— Придворным!
— Неправда! — осадил Калугин. — Микешин — народный художник. Он, выходец из народа, всегда служил народу: лубки, доступные иллюстрации, статуи Минина, Ермака, Сусанина и других народных героев. Его признали Россия, Югославия, Португалия и сам Париж: кстати, Готье нарек его Российским Микеланджело. Однако слава не притупила меч художника…
— Где удары меча? — оратор вскинул голову. — Не вижу!
— Считай! — Калугин, улыбаясь, не спускал глаз с монумента. — Где это видано: царские смотрины без ПЕРВОГО царя Руси? Нет Ивана Грозного! Ему не прощен ничем не оправданный разгром Великого Новгорода. Итак, удар по извергу!
Пучежский беспомощно скривил губы. А историк выделил на середине монумента бронзовый лавровый венок:
— Увенчано Отечество, а не самодержец. Убедитесь! Художник нарушил традицию Медного всадника и всех цезарей Рима, — вскинул руку. — Удар второй!
Иван заметил, что Пучежский нервно уцепился за шелковый поясок и сгримасничал:
— И все?!
— Нет не все! — Разгоряченный Калугин обозначил скульптурную группу «Избрание на трон»: — Кто подносит Михаилу Романову атрибуты царской власти — скипетр, шапку Мономаха? Патриарх, как положено? Нет! Заметьте, народный герой Козьма Минин. Все от народа, а не от бога. Удар третий!
Пучежский ужался в плечах, а Калугин наседал:
— Четвертый удар! Микешин изъял из списка Николая Первого. На его место предложил своего друга Кобзаря. Александр Второй, разумеется, восстановил папашу, вычеркнул Шевченко, а заодно и Гоголя. Тогда сын партизана бросил вызов царю — наотрез отказался лепить фигуру Николая Палкина. И отстоял Гоголя. Нуте?
— Это же подвиг! — грохнул Иван, думая, что приятель исчерпал доводы, но ошибся.
— Пятый удар! — голос историка набрал силу. — Тогда была революционная ситуация. Микешин отсек царскую установку — «возвысить монархию». Смельчак поднял над всеми не императора, помазанника божьего, а Россиянку, олицетворяющую Родину.
